СПАСЕННАЯ ИЗ АДА
К 70-летию трагедии Бабьего Яра
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно….
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу…
Это строчки из знаменитого стихотворения Евгения Евтушенко «Бабий Яр». Сегодня памятник в Бабьем Яру уже есть. Но в очередное посещение этого трагического места мне вспомнились слова поэта. Стоя у крутого обрыва, я думал о том, что память, оказывается, не бывает вечной. Особенно, если кое-кому невыгодно помнить.
Сегодня в бывшей цитадели нацизма – Германии – существует закон, согласно которому за проявления расизма и отрицание Катастрофы времен Второй мировой войны следует уголовное наказание. И самое важное – этот закон не просто существует, он, если нужно, четко работает. У нас же в Украине нельзя призвать к ответу тех, кто отрицает как саму Катастрофу, так и массовые расстрелы в Бабьем Яру. Основной «пафос» публикаций в этих изданиях и на интернет-сайтах – густопсовый антисемитизм, но попутно ставится под сомнение и гибель тысяч людей других национальностей.
С авторами подобных «исторических» исследований говорить не о чем. В «лучшем» случае они выполняют хорошо проплаченный заказ, в худшем – излагают собственные мерзопакостные взгляды. Однако с дней ужаса прошло немало лет, и уже выросло поколение, почти ничего не знающее о страшных событиях осени 41-го.
Вот почему сегодня я хотел бы познакомить читателей «Еврейского обозревателя» с воспоминаниями о страшной трагедии чудом пережившего ее человека. Для меня воспоминания Дины Мироновны Проничевой, найденные в Центральном государственном архиве Украины и переданные мне известным историком, профессором Феликсом Левитасом, особенно дороги, поскольку я знал Дину Мироновну как просто тетю Дину – двоюродную сестру моего отца. Тетя Дина была одной из главных героинь знаменитого романа Анатолия Кузнецова «Бабий Яр». То, что вы сейчас прочтете, лишь фрагменты из рассказанного ею, но и они вызывают боль в сердце.
«19 сентября 1941 года в город Киев вошли немцы.
20 сентября домой пришел муж из окружения. Из Перемышля со своей частью добирался до Фастова, где и попал в окружение, но их отпустили. Настроение, конечно, было паническое: ни пищи, ни воды, ни света – ничего не было.
Числа 24-25 сентября по Киеву начались пожары. Был взорван Крещатик, горели улицы Пушкинская, Свердлова. Начались облавы, немцы ходили ночью по квартирам, выискивая евреев. Я жила у свекрови, она была женщина набожная, у нее висели иконы, и когда пришли немцы, она указала на иконы, мол, мы русские, и немцы меня не тронули.
А по городу распускались слухи, что все пожары происходят из-за евреев, которые остались здесь, не эвакуировались, после чего 28 сентября 1941 года всюду расклеили приказ, в котором было написано: «Всем жидам взять с собой теплые, ценные вещи и явиться завтра, то есть 29 сентября, в восемь часов утра на улицу Дегтяревскую». За неявку – расстрел. Подписал объявление немецкий комендант.
Мои два брата ушли на фронт. Младшая сестра оставалась с больными стариками-родителями. Они меня попросили их проводить, думали, что евреев будут куда-то вывозить, так как приказано было взять теплые вещи. Я пошла со стариками, а дети остались с мужем дома.
В семь часов утра я была у своей матери, и в начале восьмого мы отправились в указанное в приказе место. По улицам пройти было невозможно – на подводах, машинах, двуколках везли вещи, стоял страшный гул, людей собралось очень много: старики, матери с грудными детьми, старухи. Мы шли толпой.
Дойдя почти до ворот еврейского кладбища, мы увидели, что там проволочное заграждение, противотанковые ежи. У входа стояли немцы и полицаи, пропускавшие за заграждение. Туда войти можно было свободно, а на выход никого не пропускали, кроме переводчиков.
Люди на расстрел шли все окровавленные. Я все это видела сверху, не доходя до этого коридора. Но когда я посмотрела в сторону раздетых, очевидно, меня снизу заметила мать и закричала: «Доченька, ты не похожа, спасайся!». Мне хотелось броситься их защищать, но инстинкт самосохранения подсказал – ты не спасешь. Я должна была пройти этот коридор. И я прошла под ударами немецких палок, но прошла, не согнувшись, прямо – выдержала все.
Сошла вниз прямо к полицаю и сразу же поинтересовалась у него на украинском языке, где комендант. Он спросил, зачем мне комендант. Я ответила, что я не еврейка, а украинка, шла сопровождать сотрудников, попала сюда случайно. Он как-то посмотрел на меня, спросил документы. Я показала ему членский профбилет и трудовую книжку, где национальность не указывается. Он поверил мне, потому что фамилия русская, отчество тоже как-то звучит по-русски, и указал на бугорок, где сидела небольшая группа людей, сказав: «Садись, подождешь до вечера, когда всех жидов перестреляем, вас выпустим».
Я поднялась на бугорок, села. Сначала смотрела на все эти ужасы: на моих глазах евреев раздевали, били, люди истерически смеялись, видимо, сходя с ума, становились за несколько минут седыми.
Грудных детей вырывали у матерей и бросали вверх через какую-то песчаную стену, всех голых выстраивали по два-три человека и вели на возвышенность к песчаной стене, в которой были прорези. Туда люди входили и не возвращались.
Паспорт я выбросила заранее, не дойдя «коридора». Я все-таки ждала вечера, не зная, что меня ждет.
Вечером подъехала машина, и немец-офицер, который в ней сидел, сказал, чтобы нас всех расстреляли, потому что если хоть один человек отсюда выйдет и проговорится в городе, что он здесь видел, то на второй день ни один жид не явится. Нас всех повели расстреливать туда же в песчаный разрез, куда заходили все. Но нас не раздевали, так как уже было темно и немцы устали. Я шла примерно во втором десятке. На выходе из этого разреза слева был небольшой выступ, где выстраивались все люди и с противоположной стороны из пулеметов их расстреливали. Люди падали в очень-очень глубокую пропасть. Я закрыла глаза, сжала кулаки и сама бросилась вниз до выстрела. Конечно, мне казалось, что я лечу целую вечность, так как было очень высоко. При падении я не чувствовала ни боли, ни удара – ничего. У меня было единственное желание – жить.
Сначала меня обдало всю кровью, по лицу стекала кровь. Я слышала стоны. После нашей небольшой группы в этот вечер уже никого не расстреливали. Мы лежали сверху ямы. Потом я услышала предсмертную икоту, плач – это все исходило от недобитых людей, от умирающих.
Немцы светили фонариками сверху и стреляли вниз, добивая недострелянных. Недалеко от меня кто-то сильно стонал, и немцы спустились вниз, их это очень раздражало, ходили по трупам и достреливали тех, кто шевелился.
Один из полицаев или немцев, споткнувшись, перелетел через меня так, что я перевернулась. Он просветил фонариком. Не обнаружив у меня крови на теле, увидя, что одежда не была простреленной, он сказал об этом немцу. Меня подняли, ударили, потом бросили. Я не охнула, не застонала. Один немец стал мне ногой на грудь, другой – на руку, но и в этот раз я не застонала. Они решили, что я мертва, оставили меня в покое и ушли.
Через некоторое время я услышала прямо чуть ли не над самым ухом: «Демиденко, давай сюда, засыпай». После чего послышались какие-то глухие удары, потом все ближе и ближе, и я почувствовала, как на меня посыпался песок, – это присыпали трупы. Мне стало очень тяжело, так как я лежала лицом вверх.
Не знаю, сколько пролежала, но когда начала задыхаться, собрала все силы и стала барахтаться. Решила – пусть лучше расстреляют, чем я заживо буду похоронена. Здоровой правой рукой (левую руку немец мне вывихнул, когда стал на нее), стряхнула песок с лица. Вместе с воздухом наглоталась песку, закашлялась. Перепугалась, что меня обнаружат и застрелят, но все-таки думала – авось, выберусь, спасусь. Я, конечно, старалась кашлять тихо. Почувствовав облегчение, стала снова барахтаться и вылезла…
Разглядеть, куда ползти, было невозможно, так как глаза засыпаны песком и, кроме того, стемнело.
Потом, пролежав немного в темноте и привыкнув к мраку, я рассмотрела, что на большом расстоянии вокруг – четыре стены, а ползти мне нужно к той стене, откуда мы свалились, и я поползла туда. С большим трудом, из последних сил, я выбралась наверх, и в ту же минуту меня кто-то окликнул. Это оказался мальчик 14 лет, которого звали Мотя. Я приказала ему молчать, и мы поползли вместе. Он во всем меня слушался. Долго мы ползли по поверхности, но уйти нам не удалось, так как кругом были яры.
Уже начало светать. Нам надо было куда-то спрятаться. Мы опустились метра на два с половиной вниз за одну из стен и скрылись в кустах.
Рассвело, и на противоположной стороне в направлении Куреневки мы увидели: немцы вели двух женщин-евреек. Я хорошо знаю, что это были еврейки, так как слышала, как они кричали на еврейском языке. Немцев было семь человек, они по очереди насиловали женщин, потом тут же закололи их кортиками и сбросили вниз. Потом я увидела одну старушку, которая бежала по той же противоположной стороне, и ребенка – мальчика лет шести-семи, который бежал за старушкой и кричал: «Бабушка, я боюсь». Два немца догнали их и убили сначала ребенка, а потом старуху.
Также я увидела, как подошла какая-то женщина с ребенком на руках, смотрела вниз, смеялась и разговаривала с немцами, которые в нее стреляли…
Потом к вечеру у меня начались галлюцинации: я видела перед собой все время отца, мать, сестру, одетых в белые длинные халаты. Все они смеялись, кувыркались, и я засмеялась вместе с ними, потеряла сознание и свалилась вниз в обрыв.
Когда очнулась, надо мной сидел Мотя и плакал, он думал, что я умерла. Я очень быстро сообразила, где нахожусь, и мы поползли с ним дальше. Уже было совсем темно. Доползли мы с ним до конца выступа в яру, засели слева в кустах. Для того чтобы спастись, нужно было переползти большой луг, подняться на гору и тогда только попасть в Куреневскую рощу.
Мы договорились с мальчиком, так как он был почти раздет, а я все-таки в темном, что он поползет первым и, если все будет благополучно, помашет веткой, и тогда поползу я. Но он перелез и попал прямо на охрану, его сразу же расстреляли. Я чуть не потеряла сознание. Снова одна. Кругом был песок, я сделала ямку, потом засыпала ее, как будто бы над могилой, поплакала, так я словно бы похоронила ребенка»…
– Ось, пан, сюда, – сказала полицаю, указав на Дину, хозяйка дома, куда она пришла на второй день расстрелов. Проничеву арестовали, но вечером Дине и ее новой подруге Любе удалось бежать. Они выпрыгнули из грузовика, который снова вез их в Бабий Яр…
«На третий день нас обнаружили. Шли два немца и инженер завода, который меня за кого-то принял (он обознался) и спросил: «Вы, кажется, работали у нас в инструментальном цеху?». Я поспешила согласиться с ним, что действительно работала, и он объяснил немцам, что я местная. А я уже рассказала про Любу, что это моя родственница, мы были в окопах, пришли домой, но наше здание разрушено, потому мы здесь и поселились.
Нам поверили и предложили перейти в бывшие армейские казармы, так как завод огораживался и вокруг жить нельзя. Мы согласились, что было делать. Была суровая зима. Надеть нам было нечего, голодно было. Я крала у них продукты и передавала в город детям через двоюродную сестру Тасю. Иногда в город и я приходила. Адрес также знала и Люба: она приносила краденые продукты детям…»
(В документах – неточность. Женщину, помогавшую Дине, звали не Тася, а Тося. И была она ей не сестра, а жена двоюродного брата, то есть моего родного дяди Ильи, погибшего на войне. Тетя Тося по национальности была полька, и поэтому немцы ее не трогали. Между тем, она была связана с киевским подпольем.)
«…11 декабря 1941 года Любу выдали, на нее донесли, 12 декабря на рассвете Люба бежала. К этому времени я уже забрала к себе на кухню своего двухлетнего сына, так как в Киеве детей от смешанных браков расстреливали. Сына я выкрала. Вернее, я подослала домой девушку, знакомую Наташу Гриневу, она выкрала сына и привезла ко мне.
Потом выдали и меня.
23 февраля 1942 года, как раз в день Красной Армии, за мной приехало гестапо, чтобы окончательно забрать меня. Это было на рассвете, часов в семь утра. Наташа ушла на завод. Я с ней договорилась заранее, что если меня заберут, то ребенка оставлю ей, а она привезет его к мужу в Киев…
В это время я узнала, что мой муж арестован. До 1945 года я ничего о нем не могла узнать. В 1945-м году вернулась из Германии пианистка, работавшая с нами до войны, которая после ареста Проничева видела его на тяжелых работах. Она приносила ему покурить и покушать, но когда однажды она пришла, ей сказали: «Не носите больше ничего, его уже нет». Проничева арестовало гестапо. Пианистка попыталась еще раз прийти, но ей говорили, что его расстреляли. Так ли это – она не могла доказать, но больше никто о Проничеве ничего не знал…»
(Проничев был арестован и казнен из-за того, что на него донесли. В разговорах со знакомыми и незнакомыми он последними словами ругал фашистов.)
«…Привели нас в Лукьяновскую тюрьму, где я просидела 28 суток. Били меня сильно. Там работал полицай Митя, который часто передавал мне лишний кусок хлеба, папиросы. И вот когда меня взяли на последний допрос, он, оглушив ударом приклада конвоира, а меня, почти полумертвую, избитую, унес. Мы очутились с ним напротив больницы Калинина, в районе Шулявки.
Возле больницы он посадил меня и сказал: «С тобой далеко я не уйду, мне нужно спешить. Я не полицай, а партизан. Меня зовут Митя».
Он поцеловал меня и исчез…
…Машинист сцены театра Афанасьев, когда стали преследовать меня в театре, среди артистов, просто заявил, что если кто меня обидит, будет иметь дело с ним. Он взял меня под свою защиту, так как у него на глазах, незадолго до моего прихода, расстреляли его жену – еврейку и убили трехмесячного ребенка.
Много раз мне приходилось бегать из села в село, из города в город. Об опасности меня всегда своевременно предупреждал Афанасьев.
Так я страдала до прихода Красной Армии, то есть до 28 декабря 1943 года. Под бомбежкой добрались до Киева. Единственная мысль была у меня – может быть, я что-нибудь узнаю о детях. В Киеве мне сказали, что дочь моя была направлена в детдом, о сыне я ничего не могла узнать.
Я ходила из детдома в детдом, везде и всюду, где только могла. Потом мне сказали, что детей, которые находились там, где моя дочь, расстреляли.
12 марта 1944 года привезли детей на Соломенку. Я пошла туда. Когда я спросила Лидочку Проничеву, мне вывели девочку, в которой я узнала свою дочь. Она сначала бросилась ко мне, а потом остановилась, потому что отец, Проничев, учил ее: «Если встретишь маму, говори «тетя», потому что нас всех расстреляют». Но когда я сказала: «Доченька, теперь уже можно сказать «мама», она бросилась ко мне на шею с криком «мамочка». Здесь произошла трогательная встреча. Все кругом плакали. Через несколько дней, обходя детские дома, я нашла и сына.
Афанасьев, с которым мы сошлись, уехал на фронт. Я осталась одна – голая, босая. Из одеяла пошила себе пальто и в нем ходила. Взять детей было очень тяжело, так как сама жила впроголодь. Мне пошли навстречу, и дети мои остались в детдоме. Афанасьев вернулся с фронта инвалидом Отечественной войны 2-й группы».
…После войны Григорий Афанасьев и тетя Дина поженились. Она снова стала работать в кукольном театре.
В 1946-м Дина Мироновна была свидетельницей на киевском процессе. Суд приговорил фашистов, причастных к расстрелам в Бабьем Яру, к смертной казни. Их повесили на площади при большом стечении народа. В 1960-е годы ее показания были вновь записаны на пленку и направлены на судебный процесс, проходивший в ФРГ. Но ушлые тамошние адвокаты, решив, что она уже мертва, настаивали на приезде живого свидетеля. Пришлось отправляться в Германию. Поездка отняла у тети Дины много душевных сил.
Все послевоенные годы Дина Мироновна дружила с бывшими военнопленными Сырецкого концлагеря. Фашисты заставляли их уничтожать свидетельства расстрелов в Бабьем Яру, а при подходе Красной Армии должны были всех их убить. Пленные узнали об этом, и небольшой группе удалось вырваться на свободу. Этот день они всегда отмечали вместе с Диной Проничевой.
Тетя Дина умерла в начале 1970-х. Отказали почки, застуженные в одну из военных ночей, когда она пряталась от гестапо…
***
Сразу же после окончания войны появился проект монумента в память жертв Бабьего Яра. Но пока судили да рядили каким он должен быть, подоспела кампания по борьбе с «безродными космополитами», инициированная самим Сталиным. Все знали, кто в первую очередь подразумевался под этой туманной формулировкой. И поэтому идея о памятнике в Бабьем Яру сама по себе отпала.
Правда, «вождь народов» умер через несколько лет. Но на настроения киевской партократии это никак не повлияло. Она напрочь забыла об ужасах Бабьего Яра. И даже собиралась разбить здесь парк со стадионом и каруселями.
Однако, если память о трагедии Бебьго Яра умерла в чиновничьих душонках, то люди, имеющие честь и совесть о ней не забывали.
Недавно известный украинский кинорежиссер Александр Муратов закончил работу над документальным фильмом «Совесть. Феномен Ивана Дзюбы», рассказывающем о жизни крупнейшего ученого и философа. В этой ленте есть следующий фрагмент:
«Впервые Дзюба, – говорит голос диктора на фоне появившихся в кадре фотографий массовых расстрелов, – «засветился» в Бабьем Яру 29 сентября 1966 года. Он выступил там с речью, сочувствуя расстрелянным евреям. Тогда это категорически воспрещалось. Могло даже сложиться впечатление, что расстреливал там вместе с фашистами какой-то отряд НКВД…».
Далее на экране появляется Иван Дзюба и говорит: «Тогда в Яру все имело другой вид, чем теперь. Когда сейчас приходишь сюда, то не узнаешь этого места. Все эти холмы были заполнены людьми. Стояло удивительное молчание, можно сказать, красноречивое молчание. Сразу ощутил все это и наполнился трагическим настроением. В основном здесь тогда собрались люди как-либо причастные к трагедии – родственники или знакомые погибших, а также те, кто им сочувствовал. Были там даже те, кто чудом выжил в те страшные годы. Народ был очень взволнован. Люди пришли, даже приехали в тот день из самых разных мест. Вдруг кто-то воскликнул: «Писатели приехали!» К нам кинулась толпа людей: «Скажите! Скажите что-нибудь! Хоть что-то скажите!».
Они хотели услышать какие-то слова, потому что раньше такого митинга никогда не было. Прежде такое лишь тайно происходило, а тут, вроде, открыто.
«Ну скажите хоть что-нибудь!» Нас растянули в разные стороны. Виктора Некрасова в одну сторону, меня в другую. А еще Антоненко-Давидович, Борис Дмитриевич, с нами был. И каждый из нас что-то свое людям сказал…».
Затем снова идет закадровый голос диктора. Он зачитывает выдержки из протокола заседания киевского горкома КПУ от 12 октября 1966 года:
«Пункт 19: «О случаях самовольного сборища в Бабьем Яру». Читаем: «29 сентября этого года в Бабьем Яру на месте расстрела фашистскими оккупантами советских людей состоялось неорганизованное сборище по случаю 25-й годовщины события. В этот день самовольно собрались жители Киева, преимущественно еврейской национальности. (В этот момент на экране идут кадры, что были тайно сняты у Бабьего Яра. На них показаны люди, что собрались там и транспаранты с призывом помнить об этой страшной дате).
И снова текст протокола. «Перед присутствующими разные особы провозглашали речи, в которых вместе с призывами почтить память погибших, высказывалось неудовольствие тем, что до сих пор на этом месте нет памятника. В частности, здесь выступали члены Союза писателей Украины Некрасов, Дзюба, Антоненко-Давидович, архитектор Белоцерковский, которые делали акцент на необходимости вести борьбу с антисемитизмом и на объединении усилий украинского и еврейского народов для сохранения собственной культуры. Писатель Дзюба при этом утверждал, что якобы ныне в Украине повторяются события 1937 года…».
Призыв бороться с антисемитизмом в то время был весьма актуальным. Да только у властей до этого не доходили руки. Зато они были заняты активной борьбой с сионизмом, о котором в те годы в Киеве знали только считанные евреи. И эта самая «антисионистская борьба» в сознании представителей власти каким-то иезуитским образом переплеталась с отношением к памяти жертв Бабьего Яра.
Помню, как в начале семидесятых годов, настороженно оглядываясь по сторонам в пустом кабинете, один комсомольский «вождь» как бы сочувственным полушепотом объяснял мне, молодому журналисту, что монумент в Бабьем Яру все не появляется из-за «происков Израиля на Ближнем Востоке». На мой недоуменный вопрос – какое отношение эти «происки» имеют к памяти жертв нацизма, никогда не бывавших в Израиле, он только растерянно развел руками.
Памятник в Бабьем Яру появился только спустя десять лет после стихийного митинга, на котором выступали Некрасов и Дзюба. То, что он наконец-то был установлен, в партийных кругах неофициально связывали с тогдашним потеплением в советско-американских отношениях, следствием которого стало и разрешение на еврейскую эмиграцию из СССР, конечно, в определенных количественных рамках.
Правда, этот монумент вначале задумывался в память погибшим морякам Днепровской флотилии, поэтому даже в спешно переделанном виде не напоминал о чем-либо еврейском. И только в 1991 году в Бабьем Яру в районе бывшего еврейского кладбища появился памятник – Менора…
Конечно, память в первую очередь нужно хранить в сердце. Но обидно, что до сих пор в Киеве нет настоящего мемориала и музея Бабьего Яра, хотя экспозиции об этой трагедии давно существуют в других странах. Не берусь судить кто в этом виноват – власти или лидеры многочисленных еврейских организаций. Но обидно.
Да, в первую очередь нужно думать о будущем. Но, как показывает история – только тот, кто хорошо усвоил уроки прошлого, может надеяться на достойное будущее.