Антисемитизм

КОНЦЕПЦИЯ ЛЖИ

Казнь Маши Брускиной, Минск, 26 октября 1941 года

Снова и снова доказывать то, что уже доказано – занятие не из приятных. Кому доказывать? Людям несведущим, впервые столкнувшимся с какой-то для них загадкой? Так ведь давно уже нет никакой загадки. То, что девушка на известных фотографиях казни подпольщиков у дрожжевого завода в Минске 26 октября 1941 года – минчанка Маша Брускина, основательно доказано еще около полувека назад. Первооткрыватели фото – Владимир Фрейдин, Лев Аркадьев и Ада Дихтярь – независимо друг от друга пришли к твердому выводу, что это именно она. Обосновали они этот вывод настолько убедительными аргументами, что ни один из них – ни один! – не был опровергнут. Но власть в СССР, а значит, и в Минске, проводя политику государственного антисемитизма, налепила на юную героиню ярлык «неизвестная». Еврейку в героини? Ни в коем случае! И только в 2008 году, выступая на митинге памяти жертв Минского гетто, президент Лукашенко подвиг Маши Брускиной признал. На мемориальном барельефе на месте казни появилось и ее имя.

Казалось бы, справедливость наконец-то восторжествовала. Но, видимо, вскоре от того же Лукашенко соответствующие чиновники услышали уже совершенно другое. Подобные перепады в его политических ходах – отнюдь не новость. И в Белорусском государственном музее истории Великой Отечественной войны с именем юной подпольщицы стали проделывать маскировочные манипуляции. Об этом я и написал в статье «Лукавство по указанию свыше» («ЕО», 11/275, ноябрь, 2015 – Прим. ред.).
Музей подчинен Министерству культуры, поэтому свое недоумение о манипуляциях с именем Маши Брускиной я выразил в письме министру Б.Светлову. Тот поручил ответить на мое письмо своему заму В.Чернику. В каком духе ответить? Судя по полученному мной ответу, дух этот можно обозначить, как и в советские годы, одним словом «пресечь!». Машу Брускину замминистра называет всего лишь «девушкой на фотографии» и ссылается на «научную концепцию», которой руководствуются в музее. И никаких конкретных аргументов, опровергающих хотя бы один из множества фактов, приведенных мной.
Я откликнулся на это письмо. Можно ли названную им концепцию считать научной, если она зиждется на лжи? Ведь нарочитое замалчивание правды – тоже ложь. А в министерстве натужно игнорируют доказанные факты, подтверждающие, что девушка, которую белорусские идеологические чиновники десятки лет называли «неизвестной», именно Маша Брускина.
Через некоторое время пришел ответ от того же В.Черника – и опять общие бездоказательные фразы. Тогда на чем основано его утверждение, что «девушка на фотографии» так и остается неизвестной? Подпирает свою, как он выразился, «принципиальную позицию» ссылками на «компетентные» учреждения. Вот, пожалуйста – замминистра пишет, что в 1971-1972 годах «по заданию правительственных органов кропотливую работу по установлению имени казненной девушки проделали сотрудники 4-го отделения 2-го управления КГБ БССР, архивов КГБ БССР и Института истории партии при ЦК КПБ», а в 1987 году с той же целью «была создана квалифицированная комиссия из специалистов Института истории партии при ЦК КПБ, Института истории Академии наук БССР и Белгосмузея истории Великой Отечественной войны». И в итоге «версия о Маше Брускиной подтверждений не нашла».
Перечисляет он и штатных историков с учеными степенями, отсекающих Машу Брускину от совершенного ею подвига. «Все они, – умиленно констатирует В.Черник, – профессионалы, работали честно, добросовестно, скрупулезно, документы не подтасовывали и не фальсифицировали».
Ну что ж, рассмотрим, насколько эта восторженная оценка министерского чиновника соответствует действительности. Начну с того, что ни одного из ключевых свидетелей «в пользу» Маши Брускиной (снова вынужден подчеркивать – ни одного!) эта комиссия не заслушала. А ведь подруга Машиной матери С.Давидович помогала Маше в подпольной деятельности по организации побега пленных советских офицеров из концлагеря, собирая вещи, о которых та просила. После ареста юной подпольщицы Давидович помогала Машиной матери приготовить посылку в тюрьму с одеждой для дочери, а на следующий день после казни видела Машу в петле в той же кофточке, в тех же носках и туфлях, что удалось с помощью полицая передать в тюрьму.
Видели Машу в петле и отцы Машиных подруг Веры Банк и Лены Элькинд и, как сказано в книге одного из руководителей подполья в минском гетто Г.Смоляра «Менскае гета», юный подпольщик Евгений Герциг. Машу опознали на фотографиях казни ее отец Б.Брускин, двоюродный дядя народный художник СССР З.Азгур, директор школы, где училась Маша, Н.Стельман, комсорг той же школы Е.Каменкович, принимавший Машу в комсомол, ее соученики В.Банк, С.Ботвинник и Э.Попок, довоенный сосед Брускиных Ф.Липницкий и другие – более 20 человек. От свидетельств всех этих людей вышеупомянутая комиссия отмахнулась.
Методы «исследований компетентных товарищей», которыми так восхищается замминистра, отчетливо проступают в документах и письмах, которые составляли по «делу Маши Брускиной» чиновники с учеными степенями. Чтобы опорочить «неудобную» свидетельницу С.Давидович, два доктора исторических наук – И.Игнатенко и С.Почанин – отправили в главную советскую газету «Правда» письмо о том, что, дескать, в газете «Знамя юности» от 3 июля 1968 года Давидович утверждала, что передавала Маше Брускиной листовки. А этого не могло быть, так как подпольная типография стала работать только в декабре 41-го, т. е. после казни подпольщиков у дрожжевого завода.
Обратимся к воспоминаниям С.Давидович в упомянутой публикации: «У меня появилась возможность получать у М.Чипчина сводки Информбюро. С ним мы в годы первой пятилетки работали в одном цехе типографии, и нас связывала дружба и полное доверие. Вначале я пересказывала Маше их содержание, потом стала переписывать для нее». Как видим, речь о сводках Информбюро, а не о листовках. Для получения сводок типография была не нужна, нужен был радиоприемник. Но оба доктора наук в своем «разоблачении», направленном против Маши Брускиной, превращают сводки Информбюро, переписанные от руки, в листовки из типографии. «Так кто же передергивает, Василий Мечиславович? – спрашивал я в письме В.Черника. – Кто манипулирует фактами на свой лад?». Ответа не последовало.
Пойдем дальше. В письме завсектором партархива Института истории партии при ЦК КПБ В.Давыдовой завотделом пропаганды и агитации ЦК КПБ А.Кузьмину (1968 г.) упоминается о поступивших в партархив свидетельствах в пользу Маши Брускиной. Но тут же перечеркивается их значимость: «Однако никаких данных (ни прямых, ни косвенных) об участии в подполье М.Брускиной не имеется». А свидетельства С.Давидович и М.Ямника в очерке В.Фрейдина «Они не стали на колени» и свидетельства В.Банк после публикации (апрель 1998 г.) о том, что Маша Брускина собирала одежду для пленных советских офицеров – это что, «никаких данных»? Знала ли об этом В.Давыдова? Знала – из «Объяснительной записки В.Фрейдина». Но все равно лгала.
Я мог бы и дальше приводить другие примеры циничной лжи должностных «компетентных товарищей» (у меня подобных фактов зафиксировано уже немало), но, полагаю, достаточно и этих.
Уже нынешние идеологические чиновники, отказывая подпольщице-еврейке в признании ее подвига, хватаются за «версии». Запрятать ее в архивный закуток под видом «версии» – чем не козырь? «Версия» ни к чему не обязывает, так что пусть «девушка на фотографии» так и остается «неизвестной».
И тот же В.Черник в письме ко мне – а вот есть еще Тамара Горобец. Ее узнали сестра и мать, а при сличении снимков казни с довоенной фотографией Тамары найдено шесть совпадений. Так что эта версия, утверждает он, тоже «имеет право на существование». Да, бывает, что кто-то на кого-то похож. Но каких-то других доказательств, кроме «узнавания» на снимках и этих шести совпадений, не имеется.
Московский эксперт-криминалист Ш.Кунафин, сравнивая довоенный снимок Маши Брускиной из газеты «Пионер Белоруссии» с известной фотографией, нашел одиннадцать совпадений. Не шесть – одиннадцать! Но окончательный вывод, о том, что «неизвестная» – Маша Брускина, сделал вовсе не на основании этих совпадений, а по совокупности с другими доказательствами. Что касается Тамары Горобец, то никакой подобной совокупности для признания ее казненной вместе с подпольщиками К.Трусом и В.Щербацевичем не имеется.
Впрочем, искать эту совокупность уже нет необходимости – рассекречен и опубликован документ 2-го управления КГБ БССР (1972 г.), в котором, в частности, говорится: «Документально установлено, что Горобец (та самая. – М. Н.), будучи направлена в начале войны на работу делопроизводителем в особый отдел авиачасти, 4 июля 1942 г. была тяжело ранена и находилась на излечении в госпитале города Острогожска Воронежской области и затем пропала без вести». Если она лежала в госпитале в 1942-м, то никак не могла быть казнена в 1941-м. Словом – версия-пустышка, а стало быть, «права на существование» не имеет, о чем я и написал В.Чернику.
Что существенного могли противопоставить всем этим фактам министерские чиновники? Понятное дело, ничего. Выбрали для ответа хорошо обкатанный бюрократический прием – переписку со мной прекратить, так как в моих обращениях «не содержится новых обстоятельств». Но это уже не просто отписка. Это признание. Если приведенные мной документально доказанные факты государственной лжи для них не «новые обстоятельства», значит, об этой лжи они знали. Знали и продолжали лгать.
Пользуясь чиновничьей влас-тью, можно, конечно, и дальше в подчиненном Министерству культуры музее вопреки очевидному заталкивать Машу Брускину в «неизвестные». Но память о ней в небытие уже не затолкнуть. Позорная возня, затеянная идеологическими чиновниками вокруг имени юной героини, отдавшей за нас свою жизнь, наглядно показала, кто есть кто. И героизм, и подлость имеют конкретные имена.