«Ида»: важный фильм, который вы, вероятно, не видели

Антон Долин | Номер: Март 2015

Павел Павликовский с Оскаром

Павел Павликовский с Оскаром

«Ида» рискует надолго остаться в памяти российских кинозрителей «тем польским фильмом, который обошел «Левиафана» в оскаровской гонке. Ведь картина живущего в Лондоне поляка Павла Павликовского, бывшего документалиста, впервые снявшего фильм на родине, собрала буквально все важнейшие призы: за операторскую работу, сценарий, режиссуру — и сразу два за лучший фильм, по версии коллег-академиков и по версии голосования публики. Осталось понять почему.
На фоне «Левиафана» с его библейским размахом и античным трагизмом «Ида» выглядит субтильно: длительность — час двадцать, персонажей раз-два и обчелся, диалогов всего чуть, черно-белое изображение, старомодный формат. И сюжет: неопределенные 1960-е, главная героиня — послушница католического монастыря, которая накануне пострига выясняет, что она еврейка, а родители погибли во время войны. Вместе с теткой, бывшим прокурором на политических процессах, она отправляется в родную — и незнакомую — деревню на поиски прошлого.

Не спешите заочно подозревать «Иду» в банальности или спекулятивности — мол, фильм о Холокосте всегда имеет большие шансы на премии (кстати, не всегда). Ее безыскусность и линейность — кажущиеся. Еврейская тема, проходящая красной нитью через фильм и составляющая его фабулу, отнюдь не единственная и вовсе не главная. Это скорее камертон: невинность девочки-послушницы оттенена многовековым грузом страдания, полученным ею по наследству, — и она не знает, что с этим делать, как не знал бы любой из нас. Героиня Агаты Тшебуховской, которая всю жизнь считала себя Анной, а потом вдруг оказалась Идой Лебенштейн, вплоть до финала вообще отказывается от действий, она лишь молчит и наблюдает. В первых безмолвных монастырских кадрах мы вовсе не понимаем, в какое время и в каком месте происходит действие, и только потом постепенно открываем для себя мир, одновременно с впервые севшей в трамвай Анной-Идой. Таким образом, перед нами фильм о познании мира, а еще о том, способны ли его хрупкие, мелкие грешные радости — смех, разговор, выпивка, музыка, секс — избавить от страха небытия, средством против которого считаются молитва и пост.
Фильм сделан удивительно деликатно — не легкомысленно, но легко, минимально необходимыми штрихами, без назидательности и умничанья. Его предшественники — не мучительно-нравоучительное польское кино «морального беспокойства», а скорее чешская «новая волна» с ее почти незаметным чудесным юмором: здесь вспоминаются Ян Немец и ранний Милош Форман, а еще проза Милана Кундеры, хотя диалогов кот наплакал. Сам Павликовский смиренно признает, что не обошлось без влияния Годара и Бергмана. Однако «Ида» не кажется вторичным фильмом, ее трудно встроить в любой известный ряд. В отличие от классического восточноевропейского кино здесь нет эзопова языка, а рассказанная история до ужаса буднична и конкретна.
poster 1Взять хоть черно-белое изображение, приковывающее внимание буквально с первого кадра. Это нечто большее, чем стилизация: содержательный прием, работающий на детективную интригу. Например, Анна всегда прячет волосы под косынкой — и ее тете приходится догадываться об их цвете. Анна рыжая, как ее мать Роза, но цвета волос Розы не сохранила единственная оставшаяся от нее черно-белая фотография, и волосы ее дочери так же остаются для нас невидимым отпечатком. Некоторые вещи непроницаемы, навсегда закрыты для стороннего, даже сопереживающего, наблюдателя. Или причудливое строение кадра: героиня всегда не в его центре, а на периферии. Она будто ускользает от нас, ее чувства и мысли остаются загадкой, а поведение непредсказуемо вплоть до финальных сцен. Сделать иначе было бы невозможно — тогда «Ида» моментально бы провалилась в пропасть манипулятивной дурновкусицы. Но Павликовский проходит по тонкой грани, всегда выдерживая безупречный баланс. Даже простейший заголовок выбран замечательно точно: Ида — внезапно открытое второе я, разобраться в котором предстоит не только публике, но и той, кто носит это имя.
В день награждения «Иды» премией «Оскар» нам удалось поговорить с Павлом Павликовским.
— Вы удивлены тем, что ваш фильм встречают настолько восторженно? У вас позади с десяток картин, но такого не было ни разу.
— Спроси меня об этом месяца четыре назад, я пожал бы плечами — и просто не поверил бы предсказаниям, хотя «Иду» еще в 2013-м назвали лучшей на Лондонском фестивале. С другой стороны, что-то мне говорило: у нас получилось. Я в большей степени обрадован и польщен, чем удивлен. Однако когда мы снимали «Иду», то и представить не могли, что ее, например, выпустят в прокат в Штатах. Не говоря уже о премиях.
— Наверное, и деньги на сценарий дали неохотно?
— К счастью, мой фильм был совсем недорогим. Это всегда проблема сценария. Продюсеры, особенно американские, но и британские или даже польские, непременно хотят, чтобы сценарий был объемным — их не интересует будущий фильм, они хотят прочитать «историю». Они будто не понимают, что кино — не только текст, но и визуальные и акустические образы, актеры, монтаж… Но ты должен представить им шестьдесят-девяносто страниц, кровь из носу, иначе денег не получишь.
— У вас в фильме диалогов — необходимый минимум.
— Ничего против диалогов не имею, особенно если они хорошо написаны, но ощущаю себя не в своей тарелке, если вынужден заполнять диалогами пустоты и объяснять все словами. Для меня диалоги — что-то вроде музыки. Кинематограф должен уметь обходиться без слов. В идеале вы должны понимать, что происходит в фильме, даже если смотрите его на незнакомом языке без субтитров.
— Например, как понять, в какую эпоху происходит действие «Иды»? Приходится догадываться.
— Если уж ты начал играть в эту игру — давать минимум информации, — то играй до конца и надейся на лучшее. Мой фильм находится на нейтральной территории между специфическим и абстрактным. Странным образом это работает! Мне самому кажется, что подобная история могла случиться в любую эпоху, когда и где угодно. А 1960-е я выбрал потому, что в те годы прошло мое детство в Польше. Это мой любимый период, я не могу от него отделаться в своих мыслях. И это был лучший период в польской культуре. Джаз и современная академическая музыка, книги и кино — все тогда было потрясающим. Куда интересней, чем то, что мы имеем сегодня, при демократии и свободном рынке.
— Звучащая в фильме поп-музыка довольно определенно указывает на время действия — для тех, кто понимает.
— Да, но я выбрал ее не для того, чтобы на что-то указать. Просто эти мелодии шли фильму и необычно сочетались с пейзажами, где мы снимали. Я старался избежать любого натурализма. И, с другой стороны, рядом с поп-песнями у нас звучат Моцарт и Бах.
kadr— Вы намекнули на то, что «Ида» отчасти автобиографична, однако в ее центре — две женщины.
— Было бы ужасно скучным снимать фильм о мальчике, который растет в Польше 1960-х… Я вижу себя в «Иде» повсюду, но это ощущение растворено в пейзаже. Хотя Ванда напоминает мне моего отца, особенно его чувство юмора. И выбранная нами натура — будто что-то из моего детства. В монастыре я никогда не был, но недолго учился в церковном колледже уже когда переехал в Англию.
— Трудно ли было найти актрису на главную роль?
— Невероятно трудно. Я искал ее много месяцев. Собственно, не только я, но огромное количество людей искали ее. А нашли совершенно случайно, когда я уже отчаялся: моя хорошая знакомая, тоже режиссер, позвонила мне в Париж, где я тогда находился, и сказала, что прямо сейчас смотрит на девушку, которая могла бы мне подойти. Самое забавное в том, что она понятия не имела, кого я искал!
— А какие указания вы дали своим соратникам по поискам?
— «Найдите мне интересную двадцатилетнюю актрису». Агата была интересной — но очень современной, модной, независимой, любящей ночную жизнь, танцы, тусовки… В общем, нечто диаметрально противоположное моей героине. Моя подруга сфотографировала ее и прислала мне снимок. Мне показалось, что такая девушка мне подойти не может — и все-таки что-то зацепило мое внимание. Когда я вернулся в Польшу, след Агаты был уже потерян: моя подруга встретила ее в кафе и не взяла номер, так что мы принялись разыскивать ее через бармена. Выяснилось, что она студентка, изучает философию и часто приходит туда читать книги. Мы встретились, я попросил ее избавиться от всех поверхностных атрибутов современности, и оказалось, что она очень серьезная, глубокая девушка. Потом я начал ее уговаривать. В кино она сниматься абсолютно не хотела, но я упросил ее попробовать себя в паре сцен — и это сработало просто идеально. Правда, я нервничал до последнего: в любую секунду она могла хлопнуть дверью. Вот и сейчас она не ездит по миру, собирая премии, а путешествует с друзьями где-то в Перу.
— Что, по-вашему, так трогает зрителей в «Иде», действие которой отнесено в сравнительно далекое прошлое и маленькую, многим незнакомую страну?
— Думаю, дело в главной теме — идентичности. Это особенно важно сегодня, в эру глобализации. Героиня осознает свою национальность и религию, обретает веру; это интересует и трогает многих. Трудно жить без веры — даже если речь не о настоящей религии, а о марксизме-ленинизме. Важен и еще один фактор: «Ида» — своего рода медитация, она не вынуждает зрителя ни к чему, не давит на него. А еще в этом фильме скрыто несколько парадоксов, они всегда привлекают. Я себе льщу, конечно…
— Уже знаете, что будете снимать после «Иды»? Предложения, наверное, посыплются.
— Предложения, конечно, есть, но я уверен: как только скажу продюсерам, что мой следующий фильм тоже будет черно-белым, а в сценарии не больше двадцати страниц, как вся их щедрость моментально испарится. Однако большое голливудское кино я снимать не буду точно.

vozduh.afisha.ru