Аксенов, который был «дрожжами»
20 августа 2012 года Василию Аксенову исполнилось бы 80 лет. Кем был и кем остается для нас этот рожденный еврейской матерью знаменитый русский писатель?
«Евреи играют особую роль — роль закваски. Они жаждут не только подняться в коренной среде, но и поднять самую среду вместе с собой». Вот так и сказал Василий Павлович Аксенов. И не то чтоб он сказал об этом первым… Вспомните хотя бы «Необыкновенные приключения Хулио Хуренито и его учеников», где назвав евреев «дрожжами истории» Учитель поцеловал ученика по имени Илья Эренбург в лоб. Но дело в том, что Василий Аксенов и сам был этими «дрожжами истории» в полной мере. Сын еврейской матери и русского отца, большой русский писатель, кинодраматург, профессор нескольких университетов США, член Пен-клуба, обладатель литературной премии Русский Букер он состоялся как символ этого еврейского непосредственного и личного проникновения, со-участия, со-страдания…
Не так просто писать об Аксенове, хотя он человек яркий, талантливый, очень известный. И лишь потом понимаешь почему: человек этот не просто ярко прожил свою жизнь, он был эпохой, двигателем, запустившим несколько новых направлений в одной из великих мировых литератур — русской.
Аксенов, который целился в Сталина
Он отвергал тоталитаризм во всех его проявлениях. Это было обусловлено самим фактом его рождения. Василий Аксенов родился 20 августа 1932 года в Казани, в семье партийных работников Евгении Соломоновны Гинзбург и Павла Васильевича Аксенова. Отец Павел Васильевич был председателем Казанского горсовета и членом бюро Татарского обкома партии. Мать Евгения Соломоновна работала преподавателем в Казанском педагогическом институте, затем — заведующей отделом культуры газеты «Красная Татария». Впоследствии, пройдя ужас сталинских лагерей, Евгения Гинзбург написала знаменитую книгу воспоминаний «Крутой маршрут». Может, первой из «сидельцев» рассказав о восемнадцати годах в тюрьме, колымских лагерях и ссылке, она в 60-е открыла глаза многим. Но не своему сыну. Он сам видел и понимал все.
Когда родителей репрессировали в 1937-м четырехлетнего Васю не разрешили оставить ни с одной из бабушек и принудительно отправили в детский дом. Если бы через полгода его не нашел дядя, брат отца, Андреян и не забрал обратно в семью, судьба Василия Павловича наверняка сложилась бы иначе. Скорее всего, он потерял бы и свое имя и фамилию, а значит и свои корни. Никогда впоследствии он не отказывался ни от своих еврейских, ни от русских корней.
В одном из интервью на вопрос, кому и чем он чувствует себя обязанным в жизни, Аксенов ответил:
— Когда меня разоблачили, что я скрыл сведения о матери и об отце, меня выгнали из Казанского университета. Потом восстановили. Я мог загреметь на самом деле в тюрьму. Потом такое удачное сочетание 60-х годов, «оттепели» и всего вместе — это закалило и воспитало меня.
И далее:
« —…Я никогда не чувствовал себя советским человеком. Я приехал к маме в Магадан на поселение, когда мне исполнилось 16 лет, мы жили на самой окраине города, и мимо нас таскались конвои, я смотрел на них и понимал, что я не советский человек. Совершенно категорично: не советский. Я даже один раз прицеливался в Сталина.
— Как это, в портрет?
— Нет, в живого. Я шел на демонстрации с ребятами из строительного института по Красной площади. Мы шли, и я видел Мавзолей, где они стояли, черные фигурки справа, коричневые слева, а в середине — Сталин. Мне было 19 лет. И я подумал: как легко можно прицелиться и достать его отсюда».
На вопрос: «Чувствует ли он себя свободным?» Василий Аксенов хоть и отвечал, что не чувствует, но для окружающих его людей, для читателей его книг он был не просто свободным, а заразительно, притягательно свободным человеком. В стране, где порой приходилось брать в расчет все, порой чудовищно несовместимые вещи.
Как-то в одной из телепередач Василий Павлович говорил:
«На дворе был сталинизм, и мать и отчим сказали, что «в лагере выживают врачи, ты должен идти в медицинский институт». То есть было ясно, какое будущее они предвидели для меня. Очень странное состояние: нас готовили, чтобы стать образцовыми рабами, напугали до смерти арестами родителей, дедов, дядьев, теток, пытками, расстрелами, голодом и мы должны быть по идее роботами, а вместо этого мы стали слушать джаз, сочинять какие-то стихи, интересоваться Серебряным веком».
Отрицание тоталитаризма и вообще подавления личности — в сущности, очень еврейская черта, что бы там не говорили любители подсчитывать количество евреев в ЧК-ОГПУ-НКВД. Свобода выбора, свобода творчества, но и полная ответственность за свой выбор — для Аксенова это была аксиома: «…в боковую улицу сворачивает одинокий велосипедист. Он едет замкнуто и шатко, пожилой человек в шапке с длинным козырьком, только нос торчит и поблескивают бедные очки. Он удаляется, а мне хочется его догнать и побежать рядом. Нет, я не собираюсь к нему приставать с расспросами. Просто он очень близок мне, я слишком хорошо понимаю, что значит везти свой внутренний мир на двух маленьких колесах, на хрупких спицах уезжать в темноту. Я уважаю его — и все».
Аксенов, который сделал русскую литературу другой
Писатель Василий Аксенов «начинался» в «Юности» в 1958 году. Валентин Катаев, который тогда возглавлял редакцию этого «новорожденного» самого «оттепельного» журнала, восхитился живописным сравнением молодого автора — «стоячие воды канала были похожи на запыленную крышку рояля» — и решил: непременно печатать. В 1959 году в «Юности» вышла его первая повесть «Коллеги». Она принесла автору мгновенную популярность. Вот что об Аксенове-писателе пишет Александр Кабаков уже через три года после смерти Василия Павловича:
«Его прижизненная слава была невообразимой, ни у кого такой не было и нет хотя бы потому, что он был читаем, популярен, любим в течение полувека!
Что русская литература получила от Аксенова? Что продолжает получать? Чему он научил и учит всех пишущих, включая тех, кто не хочет учиться и даже отвергает его науку?
Во-первых, он доказал, что русский язык жив, что бы с ним ни делали — жив-здоров, развивается, как всякий здоровый организм, обновляется в целом и на клеточном уровне отдельных слов. Он вылавливал слова и их сочетания в шуме реальности, и слова становились знаками, символами этой реальности. А во-вторых, он взорвал «лагерный» порядок русского литературного письма. Недаром одна из его вещей ( за нее Аксенова особенно долбала «соцреалистическая» критика) так и называется — «Поиски жанра».
Последние пятьдесят лет нашей жизни можно изучать по Аксенову и словам Аксенова. Он первым вернул в русскую литературу ее традиционного обитателя, которого в ней поселили Гоголь и Достоевский, Чехов и Булгаков,— простого, ничем особенным не примечательного горожанина, пожалуй, что обывателя, которого долгие годы теснили литературные колхозники и парторги горячих цехов. Он обнаружил в обычных молодых городских людях романтические фантазии и лирические завихрения, в которых им отказывали «инженеры человеческих душ», искавшие «буревестников» исключительно на горящих фермах и прорывающихся плотинах. Он, именно в гоголевской традиции, сочетал точное изображение «обыкновенных героев» с гротеском, фантазией, с усмешкой издевательской и сочувственной одновременно. Советская литература была зверски серьезной и отрицала игру, иронию, подражая отчетным докладам союзписательских секретарей. Аксенов сделал игру своим основным методом — а метод-то единственно верный был социалистический реализм…»
Аксенов, который был евреем
Ключевой вопрос о том, кто он на самом деле — еврей или русский — сопровождал Аксенова всю жизнь. Уехав на Запад, он одно время даже думал взять двойную фамилию Аксенов-Гинзбург. Но потом решил, что его маму Евгению Гинзбург и так все знают, а Аксенов все-таки его настоящая фамилия.
Из интервью 2007 года:
— На зоне евреев-полукровок называли «полтинники». То есть не «сотка», не то, что завершено, а именно — половина, что-то неоконченное. Вы согласны с мнением, что евреи-полукровки только теряют и редко когда приобретают?
— Духовное определение человека куда важнее национального. И в первую очередь он должен понять, к какой культуре больше принадлежит, к чему склоняется его душа. А вообще я считаю, что этническое смешение идет человеку на пользу.
Я думаю, что евреи (полукровки и чистые) благодаря своему рассеянию, распыленности в разных культурах играют особую роль, роль закваски, и неудивительно, что там, где они собираются в сообщества, группы, они поднимают качество искусства, делают его с метафизической точки зрения гораздо более глубоким. В России до революции, где черта оседлости была и конкретной, и плотной, и были всевозможные ограничения, еврейская культурная среда все равно давала о себе знать. Не говоря уже о временах постреволюционных. Левый авангард был наполовину еврейский. Одним словом, евреи — народ неспокойный. Это люди, которые относятся к той земле, в которой оказались волею судеб, неравнодушно. В отличие от многих других, они жаждут не только подняться в коренной среде, но и поднять самую среду вместе с собой.
— Чего бы вы были лишены как художник, если бы в вас не было еврейской половины, если бы у вас не было такой мамы, какой была Евгения Гинзбург?
— Наверное, был бы лишен половины себя. Хотя, знаете, моя мама — чистая еврейка, которая для меня очень много значила и значит до сих пор, — не считала себя почему-то еврейкой, она всегда говорила: «Я принадлежу к русской культуре, вот и все». (Здесь на самом деле ничего удивительного нет. Типичные принципы коммуниста в те незапамятные времена, когда у них действительно были принципы. Авт.)
Из беседы Василия Аксенова с жителями Нью-Йорка. Журнал «Вестник» № 6, 1999 г.:
«Прижимаю обе ладони к камню (Стена Плача). Где ты, мое еврейство, все эти Гинзбурги и Рабиновичи, ашкенази польских, литовских и балтийских городов, едва ли не потерявшие свой «завет» среди гойских войн, революций и контрреволюций?..Что уж говорить о себе самом с моей рязанщиной и богемщиной, со всеми еврейскими анекдотами, которые нашу братию окружали, с нашим тяготением к Западу, с космополитизмом литературных вкусов; ночевало ли где-нибудь там рядом мое «еврейство»? Желтая звезда гетто, символ юдоли, вызывала судорогу униженности, подъем сострадания, стыд бессилия, и только Израиль сменил ее цвет на непреклонность голубого с белым… Больше уж никогда не позволим вести народ миллионами на молчаливый убой… Осмелюсь предположить, что они (арабы) ненавидят Израиль не столько за то, что тот «оккупирует» их земли, сколько за то, что он является единственной страной Ренессанса посреди сумрачных царств. Они еще, может быть, примирились бы с ним, если бы он был заселен беззащитными хасидами. Процветающий, сильный и веселый Израиль вызывает их безграничную ярость. Прогулочная набережная Тель-Авива рождает в них больше ненависти и соблазна убить, чем военные базы. История, однако, показала, что демократия обладает удивительной упругостью. Может быть, потому что у нее нет альтернативы?»
Аксенов, который чувствовал время
Три года, как его нет с нами, но аксеновскую прозу по-прежнему читают и любят. Свободолюбивый, ненавидящий насилие и серость в любом их проявлении, Аксенов был увлечен джазом, понимал его, джазовая музыка «звучит» во многих его сочинениях: «Для моего поколения русских американский джаз был безостановочным экспрессом ночного ветра, пролетающего над верхами железного занавеса». Известный джазовый музыкант Алексей Козлов, потерявший не только любимого писателя, но и близкого человека, вспоминал:
— Василий Аксенов был великим джазменом. Не в музыкальном, конечно, смысле, а в общечеловеческом. Люди вообще все делятся на джазменов и на не совсем или совсем не джазменов. Это особый тип психологии и энергетики, который есть у тех, кто играет или обожает джаз. Так вот Аксенов был чуть ли не единственным из писателей, кто обладал этим качеством. Он всегда был способен на импровизацию. И главное — Аксенов никогда не был приспособленцем. Поэтому его, больше чем кого-либо еще в нашем поколении, не любили власти. Он быстро освоил совершенно новую для него действительность капиталистической России. Большинству изгнанников это не удалось, и они вторично покинули родину. А для Васи, хотя он и продолжал жить подолгу во Франции, это были скорее творческие командировки. Он там уединялся и писал, чтобы потом вернуться в Москву и ошеломить нас новым романом. Помню, когда он приехал впервые, еще при Горбачеве, он сначала растерялся, потому что попал совершенно не в ту страну, которую покидал в 80-м. Но он очень быстро освоил все: и ритм жизни, и новый жаргон, и совсем новую молодежную идеологию, к которой трудно привыкнуть людям старшего поколения»…
Василий Аксенов и для поколения родившихся после развала СССР — фигура знаковая. Сверстниками моих детей он воспринимается как Старый сочинитель, маэстро, к чьему мнению стоит прислушаться.
А вообще… Есть ощущение, что общество как-то устало от разоблачений и обвинений, от борьбы с тоталитаризмом. Так что, и Аксенов «устарел»? А вот и нет! Потому что писал он ярко, писал о людях среди обстоятельств, а не наоборот. Поэтому и не грозит забвение автору «Коллег», «Звездного билета», «Апельсин из Марокко», запрещенного цензурой романа «Ожог», трилогии «Московская сага», романов «Остров Крым» и «Скажи изюм», «Поисков жанра», «Затоваренной бочкотары», отмеченного Русским Букером романа «Вольтерьянцы и вольтерьянки», а еще — «В поисках грустного бэби», «Москва Ква-Ква», «Редкие земли»…
Из интервью, данного Ольге Кучкиной в 2008 году:
« — Какое главное свойство твоего характера?
— Я люблю писать.
— А что в других людях тебе нравится больше всего?
— То, что они не любят писать.
— Есть ли у тебя какой-нибудь девиз жизненный или жизненное правило?
— Я считаю, что надо все время писать. Раз ты писатель, то, когда ты пишешь, у тебя все должно гармонично получаться».
Елена КУЗЬМЕНКО, специально для «Еврейского обозревателя»