Встреча для Вас

ЮРИЙ ЛИФШИЦ: «НЕ ДУМАЙ, ЧТО УМНЕЕ ВСЕХ. ВСЕГДА НАЙДЕТСЯ УМНЕЕ»

Михаил Френкель | Номер: 02/326 Февраль 2020

«Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всяческого вреда и несправедливости. … Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство».
Это слова из Клятвы Гиппократа. Ее дают выпускники медицинских вузов. Проблема современной медицины, однако, в том, что не все из них клятву держат. Но сегодня у нас разговор с человеком, о котором я слышал только самые лестные отзывы от его пациентов и знакомых.
Не так давно я повстречал на улице своего старого приятеля и коллегу по работе в популярной в свое время газете. Спросил как дела. И в ответ услышал, что еще совсем недавно дела были очень плохи, но сейчас уже гораздо лучше. Оказалось, что его неожиданно поразила какая-то странная и очень неприятная болезнь желудочно-кишечного тракта. Врачи понимали, что нужна срочная операция, но никто из тех, к кому обращался мой приятель, не брались ее провести, поскольку не представляли, как и что нужно делать. И когда он уже совсем отчаялся, ему посоветовали обратиться к хирургу Лифшицу. И тот, к счастью, согласился помочь. Он сделал операцию и фактически вытащил пациента с того света.

Я порадовался за своего коллегу, но не удивился его рассказу, ведь знаком с хирургом Юрием Зиновьевичем Лифшицем много лет. Нас в свое время познакомил общий друг, прекрасный журналист и славный человек Григорий Каневский, сделавший с Юрием несколько отличных бесед. Как это и бывает в журналистской жизни, официальные отношения гостя редакции и ее сотрудников переросли у нас в дружеские. К сожалению, Гриша, который был намного старше нас, уже ушел из жизни. А мы с Юрой приятельствуем до сих пор, хотя и видимся нечасто, чему способствует и то, что уже не один год Юрий живет на два дома – в Киеве и Дюссельдорфе. И давно задуманное интервью с доктором Лифшицем я тоже все никак не мог осуществить. Однако встреча со спасенным им коллегой подвигла меня на то, что, проявив настойчивость, я договорился с Юрием о встрече.
И вот мы сидим с ним за столом в его кабинете в новом здании клиники «Оксфорд Медикал» в живописном районе киевских Березняков, где он с недавних пор является медицинским директором, пьем чай и начинаем разговор.

***

– Юра, ты ведь не киевлянин?
– Нет, я родился в Геленджике.
– О, только на свет появился и сразу же на курорт попал.
– Я там родился, потому что произошла вот такая история. После войны мой отец Зиновий Лифшиц вернулся в Краснодар. Не мог найти работу. Он тоже был хирургом. И после войны он уехал в «закрытый» город Челябинск-47. Был начальником медсанчасти в городе, где разрабатывали атомную бомбу.
– Он Лаврентия Павловича там случайно не встречал?
– Про него никогда не говорил. Работал там пять лет, а потом в 52-м году он поехал в Москву в отпуск. Решил – надо куда-нибудь выбираться из закрытого города, а то так вся жизнь пройдет и людей не увижу. В медсанчасти МВД встретил однополчанина и рассказал ему все. Тот ответил – я узнаю про все твои дела и встретимся в ресторане.
Пришел отец в ресторан, а приятель ему говорит: «Начинается «дело врачей». И у тебя есть три варианта. Или мы тебе меняем фамилию и имя, и ты получаешь хорошую должность в Москве, или ты остаешься у Курчатова и тебя скорей всего никто трогать не будет. А может быть лучше спрятаться где-то в глуши».
Это был 1952 год. Отец ответил, что род свой не предаст, менять фамилию и имя не будет. И «спрятался» в Геленджике. В том же году он познакомился с моей мамой Розой Марковной. Я родился в 1954-м. После смерти Сталина отец смог вернуться работать в Краснодар.
Мама тоже была врачом, терапевтом, специализировалась на гастроэнтерологии. Помню как-то мама пришла домой, рыдая, потому что у молодой девушки диагностировала рак желудка. Тогда еще не было никаких современных исследований, гастроскопии, а мама поставила ей точный диагноз и очень переживала.
– Значит, ты из медицинской династии, с детства вращался в медицинских сферах. Сразу хотел стать врачом? Или сначала пожарником или космонавтом?
– Тогда в моде были физики. Почти все мои друзья отправились в Москву учиться, в МФТИ.
– С пятой графой в МФТИ очень трудно было поступить.
– Ну я не знаю. Меня это все миновало, не соприкасался с этим явно. Знаешь, давай сразу об антисемитизме. Ты ведь все равно спросишь, ощущал ли я его. Верно?
– Спрошу.
– Что сказать, наверное, я из тех редких евреев, которым испить сию горькую чашу по большому счету не довелось. В юности ничего похожего со мной не было. Во дворе и на улице драк по «нацповодам» не случилось. В Краснодарский мединститут поступил легко. Здесь вероятнее всего сказался высокий авторитет моего отца и то, что он был другом ректора этого вуза. Наверное, единственное мое столкновение с юдофобией, да и то немного абстрактное, случилось, когда отец попросил своего старого друга Александра Алексеевича Шалимова взять меня к себе.
– Шалимов был выдающимся хирургом.
– Да, великим. Горжусь, что могу назвать себя его учеником.
– Причем, как мне говорили, любимым.
– Да, он ко мне относился очень хорошо. Я прошел его высокую школу. Учился, смотрел, наблюдал, начал оперировать под его чутким присмотром. Всякое бывало. Помню, прихожу за полночь после операции, а руки в синяках. Жена взволнованно спрашивает – что это? А это Шалимов во время операции меня своей тяжелой дланью хлопал по рукам – учил. Мы не обижались, даже гордились, поскольку все знали, что так он учил только того, про кого считал, что из него выйдет умелый специалист.
– Мы немного уходим в сторону от темы. Хочу спросить о твоей жене Оле. Насколько я знаю, вы познакомились в ситуации, которая часто обыгрывалась в кинофильмах.
– Ну да. Оля сломала руку. А для пианистки, ты сам понимаешь, что это такое. Пришла к нам в институт делать физиотерапию. Я случайно зашел в кабинет, тут мы и познакомились. Встречались где-то года полтора, а в 1980 году поженились. Марина у нас родилась через два года. К слову, ты ведь знаешь, что моя красавица-жена – украинка. У меня никогда и в мыслях не было такого, что жениться надо не по любви, а по национальному принципу.

А чтобы завершить эту тему, расскажу, что когда, как я уже упомянул, отец попросил Александра Алексеевича взять меня к себе «чтобы подучился», Шалимов честно ответил: «Возьму, конечно. Научить – научу. Но карьеру он в Киеве не сделает, потому что здесь есть определенное негативное отношение к евреям».
Вот, собственно, и все, что могу сказать о личном опыте столкновения с антисемитизмом.
– 25 лет назад я брал интервью у Кравчука. Тогда прошло всего несколько месяцев, как он проиграл президентские выборы Кучме. И, должно быть, поэтому все еще был не очень весел. В ходе разговора затронули тему государственного антисемитизма в советские времена. Он сказал: «Это все задумали в Москве. Мы только выполняли указания». Тогда я его спросил: «Но почему же исполняли их с гораздо большим рвением, чем в Грузии или Прибалтике?». Леонид Макарович посмотрел на меня отстраненным взором и, не отвечая на вопрос, заговорил на другую тему…
Я все же думаю, что тебе с профессией повезло. Ну какой же идиот начнет говорить лечащему врачу что-то плохое о его национальности? «Дохтуров» же все боятся. Я знаю только один случай, когда пациент отказался от услуг хорошего врача по национальному признаку, и произошло это как раз в Германии. В 1930 году штурмовик Хорст Вессель, в честь которого впоследствии был назван нацистский гимн, как-то получил ранение во время чисто бытового конфликта. К нему привели умелого врача, но тот оказался евреем, и поэтому Вессель отказался от его услуг. Он лег в больницу, где «истинные арийцы» в белых халатах долечили его до заражения крови, от которого он и помер. Вот такой «задвиг» медицины случился.
И все же тебе удалось сделать себе имя в Киеве.
– Этому способствовало несколько факторов. Когда я попал к Шалимову, Институт только становился на ноги. Я пришел в отделение хирургии печени и поджелудочной железы. Александр Алексеевич оперировал все – сосуды, грудную клетку, желудок и т.д.
– Он кряжистый такой был…
– Да, крепкий. Но любимое дело у него было – хирургия поджелудочной железы, поэтому нашему отделу он всегда уделял большое внимание. Второй момент – он очень любил новое и всегда замечал тех, кто генерирует идеи. А я ему все время вбрасывал новые идеи. Третье – непосредственный мой руководитель профессор Земсков, знаменитый хирург-онколог. Он был генератором идей, направлял нас на поиск новых технологий. У нас все бурлило, кипело. Очень много дал мне Владимир Сергеевич Земсков. А потом я уже взял все – и какие-то хирургические навыки, и умение находить новые технологии. Шалимов все время был сильно занят, он все время спешил – то в Верховный Совет, то еще куда-то. Поэтому иногда выпадала удача заканчивать начатые им операции. Но он позволял делать это только тем, в ком был абсолютно уверен.
– А за счет чего Шалимов получил Институт? Был случай с профессором Шеверевым, известным офтальмологом, который спас жену Щербицкого от слепоты, и поэтому клинику ему построили.
– Шалимов был класснейшим хирургом. Он спас множество людей, в том числе кое-кого из начальства – вот его и выдвинули. И в данном случае весьма по заслугам.
Шалимов после войны попал в Брянск. Там они работали в одном отделении с Амосовым. Была жесткая конкуренция – все уже с опытом войны, состоявшиеся хирурги. А с Амосовым была особая конкуренция. Амосов в 1960 году Брянск на Киев поменял и уже институт создал, а Шалимов из Брянска в Харьков уехал. Эту историю я знаю со слов Александра Алексеевича. А случилось вот что. Заболела жена видного партийного бонзы, и ей поставили диагноз – рак поджелудочной железы. Но на консилиуме Шалимов сказал, что, по его мнению, это не рак, а воспалительное заболевание. Но все утверждали – рак. Этот начальник поверил Шалимову – тот ее прооперировал и женщине стало лучше. И тогда партаппаратчик сделал предложение Шалимову перебраться в Киеве. Здесь местная администрация чужака не приняла и ставила ему палки в колеса. Но он все же получил в свое распоряжение отделение хирургии на базе Медгородка.
– Тот партийный босс, помню, был очень влиятельным.
– Шалимов себя показал и добился чего хотел. Он создал одну из самых сильных хирургических клиник в СССР. А я, стоя рядом, проработал с ним 21 год.
– А про что была твоя кандидатская?
– У меня была особая техника как сшить, соединить оставшиеся части поджелудочной железы, чтобы меньше получить осложнений.
– Какой у тебя самый запомнившийся случай из практики?
– Шалимов горел трансплантацией, он первый в Союзе хотел сделать трансплантацию печени. Тогда в мире уже трансплантировали печень, поджелудочную железу, сердце. У нас же было послабее, но он хотел это сделать. Появилась технология трансплантации поджелудочной железы для лечения диабета – пересаживали часть поджелудочной железы, и чужая поджелудочная начинала вырабатывать инсулин. То есть тогда появилась новая технология трансплантации поджелудочной железы. Она имеет две функции – пищеварительную и диабетовую, когда вырабатывается инсулин. Пищеварительная – по трубке идет сок и попадает в кишку, а инсулин попадает прямо в кровь, он минует желудочно-кишечный тракт. Так вот французы придумали, что если запломбировать проток специальным полимером, то железа через стадию воспаления превращается в эдакую «подошву», и тогда не опасно ее пересаживать, а инсулярные клетки остаются. Для этого нужен был этот полимер. Его в Союзе производил только один завод. Купить его было невозможно, он стоил 30 тысяч долларов за 100 грамм. И мне дали первую тему – пересадка поджелудочной железы и я узнал, что в Ереване есть такой завод. А папина сестра была женой замминистра тяжелой промышленности Армении. Там сказали – пусть приезжает. Полимер этот был особенный, очень летучий. Рассказывали, что кто-то вез его, не с медицинской целью, дело было летом, что-то загорелось, остановили поезд. Поэтому я взял два холодильника, взял бутылки от шампанского. Думаю, ну как-то же надо привезти – мне тему дают.
Я приехал туда, приходим на завод к директору. Там стоят вагоны-канистры. Он говорит – бери сколько надо. Я говорю – мне в бутылочку отлейте, он говорит – нет, в бутылочку мы не отольем. В конечном итоге отлили мне эту бутылочку, я с ней приехал. Но не идет эксперимент. А тут оказалось, что в Киеве производят полимер – полиуретан. Я этот полиуретан использовал в своей диссертации. И тогда что запомнилось (и это помнят и Оля, и вся моя семья) – приходит один парень, у него травма и после этого желудочный сок тек на живот со свищом. Его надо было оперировать, сложная операция. И Земсков говорит – введи ему в этот свищ свой полимер, это же то же самое что проток. Я спрашиваю – прямо так? Земсков говорит – да, давай прямо так, он ничего не теряет. Я ему ввожу – он «полимеризовался» и выздоровел без операции. Мы за эту работу получили премию Ленинского комсомола.
Что еще запомнилось – прихожу домой (а я жил в общежитии в комнате с Пашей, будущим сосудистым профессором), а там стоит крестьянского вида женщина с курочкой. Мы, два ординатора, что едим? Макароны, утром банку молока – и спать. А тут – курица в благодарность. Мне и этот больной запомнился, и эта курица.
– А докторская твоя о чем была?
– По раку поджелудочной.
– Шалимов был жив еще тогда?
– Да, конечно. В 1994 году я защитился. С моей докторской была целая детективная история. Я ее написал еще в 1991-м и отдал одной дамочке печатать. Меня в это время брат пригласил в Канаду, в Торонто. Возвращаюсь, а эта машинистка исчезла. У нее какой-то любовник появился, короче, пропала с рукописью. Шалимов сказал – садись пиши заново. Он сам четыре раза переписывал диссертацию.
– У меня был один знакомый, его сын сейчас министр в Израиле. Я сделал с ним интервью, которое называлось «Человек, закрывший Советский Союз», потому что его кандидатская диссертация физмат наук была последней, которую утверждала ВАК СССР, после чего ее закрыли. Кстати, когда развалился Союз, ты возглавлял отделение?
– Нет, я был ведущий научный сотрудник, возглавлял Шалимов.
– Но он же был директором института.

– Был, но формально еще и возглавлял отделение. А потом я создал одну из первых частных клиник «Биофармтех». После Канады у меня все перевернулось, я думал – жизнь проходит, почему я так живу, они там по-другому живут…
Как я создал эту структуру? Приехал шведский профессор к нам, мы принимали его всем отделением целый месяц. А потом от своей Академии наук он делает приглашение нам в Швецию на месяц, в 1991-м это было. И мы очень удачно приехали – только прилетели и на следующий день в Стокгольме случайно попали на церемонию приезда лауреатов Нобелевской премии. Нобель завещал, что сколько лауреатов, столько же и молодых девушек-парней студентов должно быть на церемонии. Идет вот эта толпа, 91-й год, мы из «темного» Киева приехали и смотрим на это зрелище. Мы вернулись в шоке. Шалимов-то видел, за границей бывал, он понимал разницу, а я в первый раз выехал. Я говорю – давайте частную клинику сделаем. Во-первых, чтобы деньги неофициально у пациентов не брать. Все врачи – заложники. Вот как хочешь – вырезай, не вырезай. Врачей тогда стали на взятках брать. Они официально получают очень мало, но живут на «черные» деньги. И все это знают. Я хотел уйти от этого, хотел сделать свою современную клинику с новейшим оборудованием. Тогда существовал концерн «Киев-Донбасс», был у нас спонсор. Он говорил – давайте возьмем в аренду, сделаем ремонт. Потом приехал, сказал – мы закупаем оборудование, берем в аренду этаж, а вы зарабатывайте деньги. Сделали клинику, это было в начале девяностых.
– Насколько я помню, ты уже возглавлял клинику и у тебя были планы ее расширять. И тут произошел типичный случай, когда украинская жена вытаскивает мужа по еврейской линии куда-то в Германию, Израиль или США. Ведь именно Оля была инициатором отъезда в Германию?
– Ей хотелось нормальной жизни, дочка росла. Марину провожал весь класс. Олю – ее коллеги из консерватории. Для всех эмиграция была тяжелым переживанием.
– Но как у тебя все случилось в Германии? У такого классного специалиста.

– Я приехал зрелым хирургом, выполняющим самостоятельно сложнейшие операции. Как в любой западной медицине, необходимо было пройти определенные ступени профессиональной линейки, чтобы выйти на такой же уровень, какой у меня был в Украине. Поэтому я себе поставил задачу – мне нужно было выучить с нуля немецкий язык. Я хотел изучать новые технологии, которыми владели немецкие специалисты, а для этого пришлось поработать и в реанимационном отделении, и в кардиохирургии, и в онкологии, и в клиниках, специализирующихся на других хирургических технологиях. На это ушло девять лет. И тут я понял, что я хочу и могу весь накопленный опыт и связи с крупнейшими медиками Германии применить в Украине.
– Давай отвлечемся от научной темы. Расскажи, что это у тебя за история была с Розенбаумом?
– Она произошла в начале девяностых в Киеве. Друзья пригласили меня на концерт Розенбаума. Он вышел, начал выступать. Но где-то в середине концерта зрители увидели, что по одной из штанин его джинсов растекается кровавое пятно. Из публики закричали: «Хватит петь, вы истекаете кровью!». Но он довел до конца концерт. И тогда друзья потащили меня за кулисы. Мы сели в машину и помчались в Институт.
Оказалось, утром Саша вышел из гостиницы, чтобы выгулять своего бультерьера Лаки, по дороге им попалась колли с хозяином. Лаки неожиданно кинулся на чужую собаку. Розенбаум попытался встать между ними, и ослепленный агрессией бультерьер сжал свои железные челюсти на ноге хозяина. Рана оказалась очень глубокой. Полночи я сшивал сосуды, наложил множество швов. На следующий день Саша смог выйти на сцену. Он гастролировал в Киеве еще несколько дней, и в каждый из них приезжал ко мне на перевязку, а мы с Олей приходили к нему на концерты.
С тех пор и дружим. Как-то он нас пригласил на концерт в Германии, засиделись после концерта до ночи. Последний раз, правда, виделись где-то в 13-м году.
– А еще каких знаменитостей ты лечил?
– Броневого.
– Его настоящая фамилия Факторович. Отец его знаешь кто был? Он был чекистом, поэтому и взял этот боевой псевдоним – Броневой.
– Он лежал в клинике, ему операцию на сердце делали. У него началась гангрена, некроз на ноге на почве диабета. А у меня эти технологии лечения ран разработаны, я их все время собирал. И тогда меня попросили ему помочь. Мне американцы оставили один прибор – попробовать как работает. Броневой уже был в солидном возрасте, уставший, после операции. Я начинаю делать ему перевязку, а он взрывается, кричит. Я ему говорю – вы, может, стихи почитаете? Хотел отвлечь его от неприятных манипуляций. Тогда метель была, я еле добрался с этим прибором. А он мне отвечает – вы знаете сколько стоит, когда я стихи читаю? Это он мне на перевязке говорит. Я был ошарашен и непроизвольно выпалил – а вы знаете, сколько стоит моя перевязка? И мы холодно расстались.
Через день опять перевязка, я приезжаю с аппаратом, настроение у меня напряженное. И вдруг он говорит: «Юрий, я хочу почитать вам Лермонтова». Я говорю – хорошо. Я готовил все на перевязку, она длительная, и он час по памяти читал. Такие замечательные стихи! «Как жаль, что Лермонтова не стало в 27 лет», – сказал Броневой.
– Ты когда-то сказал, что ты свое будущее видишь только в Украине. Ты не передумал?
– Отвечу так. Я недавно был на выставке в Германии – там самая большая в мире выставка медицины, проходит каждый год. И каждый год меня чем-то удивляет. Сейчас я покажу одну фотографию. Это робот, который делает все сам – колоноскопию, вены удаляет.
– Вы скоро не нужны будете?
– Я написал такую фразу: «Начало механической медицины».
– А не опасно ему доверять такую важную операцию? Вдруг в электронике что-то замкнет?
– Жизнь покажет. У робота есть датчик, он видит все границы, и он проводит операцию. Причем если врач по протоколу должен 1час 20 минут делать колоноскопию, то этот «паренек» – за 15-17 минут. И все!
– У нас этого долго еще не будет?
– Не знаю. Я видел разницу в том, как мы делаем операции и как они делают – по-другому. Мне хотелось все это сделать здесь, какие-то методики. Когда в «Борисе» работал, я был первым, кто привез в Украину методику аблации опухоли или вакуумтерапию.
– И ты решил перейти в новое дело? Ты теперь медицинский директор?
– Да.
– Это что-то типа главврача?
– Немного другое. Главврач – управленец, а я создаю медицинскую идеологию – направление, куда мы идем. Клиника уже 10 лет на рынке, но стационар, хирургия, реанимация, диагностика, где больные лежат – это совершенно новые технологии, привезенные нами с последних выставок.
– А что ты скажешь о состоянии медицины в Украине? Формально по Конституции нас должны лечить бесплатно, но на практике мы знаем, что этого давно нет.
– Я считаю, что собрал здесь лучших в стране специалистов и наладил серьезные связи с ведущими клиниками Германии. Поэтому, надеюсь, у нас все получится.
– Но у нас одно тянет за собой другое – низкая официальная зарплата врачей тянет коррупцию, прямое вымогательство. Как тебе нынешняя реформа?
– Никак. И некому делать эту реформу. Ее должны делать специалисты, а не менеджеры. Настоящие менеджеры в медицине учатся семь лет. У меня среди знакомых – целый ряд директоров, менеджеров крупнейших клиник в Германии, мы дружим семьями. Так эти люди учились по семь лет, это отдельная специальность, на нее поступить еще сложнее, чем на медицинский факультет, потому что они объединяют понятия медицины и экономики.

– Ты надеешься, что в «Оксфорд Медикал» что-то сможешь сделать?
– Здесь абсолютно новая клиника, очень понятный инвестор, он приезжал в Дюссельдорф на выставку. У меня стоит в операционной, в реанимации новейшее оборудование. Я привлекаю хороших специалистов.

– А цены здесь для кого приемлемы?
– Инвестор сказал так – мы в убытке, конечно, не должны быть. Но начнем с того, что на 30% дешевле, чем цена на рынке услуг.
– Ну удачи тебе. А как дела в семье?
– Оля раньше играла в театрах, в кирхах, у нее же в репертуаре больше классические программы. Но сейчас уже в основном дома. Здесь тоже много дел.
Марина окончила в Дюссельдорфском университете факультет информатики и искусства, семь лет проработала в крупной галерее. Сейчас в декретном отпуске.
– Да? И кто у вас из малышни?
– У меня внук Аран и внучка Анечка, очень славные ребятки. К слову, муж Марины Эрих – твой коллега, журналист, работает на телевидении. Так и живем.
– Юра, вот говорят, что хороший человек – это не профессия. А я за свою жизнь убедился, что без хороших людей в любой профессии трудно.
– Я тоже так считаю. И рад тому, что они в моей жизни были. Вот на днях мы хоронили Ивана Саввича Дьячука. Он такой мудрый, с сельскими корнями был человек. Когда я пришел в институт, он меня и другую молодежь поддерживал и опекал. Я все время опаздывал на пятиминутки. Шалимов проводил пятиминутки, а я всегда опаздывал. В последнюю минуту то машина не заправлена, то еще что-то… И Шалимов гремел – опять, опять ты! Он диктатор был. Саввич говорит – ну что же вы, это же Божий человек! И все смеялись, он переводил все в юмор. А когда родилась Марина, я снял квартиру однокомнатную на Борщаговке в большом доме с выбитыми стеклами. И мы с Пашей – ныне профессором и лауреатом госпремии – отскребали помет, там голуби жили. Разгребли помет, купили детскую кроватку. Жена приезжает из роддома, я на раскладушке, ребенку купили коляску. И вдруг звонок в дверь, приходят от Дьячука ребята и заносят стиральную машину – подарок, чтобы ребенку пеленки стирать. Я это помню и всегда помнить буду.
Все зависит от воспитания, культуры и человеческого фактора. И на этом все строится – и семья, и государство. Любимым изречением Шалимова, которое раньше мне давило на мозги, было: «Не думай, что ты самый умный, всегда найдется кто-то умнее тебя». А сейчас это мое любимое изречение…

***

«Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена…» – это тоже слова из Клятвы Гиппократа. И они как раз о таких врачах как Юрий Лифшиц.

Вел беседу Михаил Френкель