В ТЕ СТРАШНЫЕ ГОДЫ

| Номер: Сентябрь 2016

Отец Алексей на куполе Покровской церкви

Отец Алексей на куполе Покровской церкви

Семья Глаголевых всегда, на протяжении многих лет, пользовалась глубоким уважением киевлян – жители города разных поколений воспринимали их как духовных лидеров.Члены этой семьи не раз показывали высокий пример гуманизма и добросердечности, заступаясь за преследуемых и гонимых. И нередко Глаголевы так поступали с риском для собственной жизни.
В подтверждение этому сегодня мы представляем вашему вниманию фрагменты воспоминаний священника Алексея Глаголева о страшных днях нацистской оккупации Украины.
Алексей Глаголев родился в Киеве 2 июня 1901 года, детство его прошло на древнем Подоле. Отец Алексея протоиерей Александр Глаголев, оказавший на сына огромное влияние, был очень известным человеком – настоятель храма Николы Доброго (в котором венчался Михаил Булгаков), профессор Киевской духовной академии, специалист по Ветхому Завету и еврейской иcтории. Всероссийскую известность протоиерей Александр получил как эксперт на суде по делу Бейлиса, на котором он авторитетно засвидетельствовал полную абсурдность обвинений в «ритуальном убийстве». Спустя почти десять лет, в 1922 году, на другом судебном заседании – над петроградским митрополитом Вениамином (Казанским), человеком праведным, но обвиненном в сопротивлении советской власти – его адвокат Гурович заявил «красным» судьям, что он, еврей, счастлив засвидетельствовать уважение ко всему русскому духовенству, отстоявшему в лице священника Александра Глаголева правду на киевском процессе.
Неудивительно, что Алексей Александрович Глаголев, выросший в такой высокообразованной и духовно-нравственной атмосфере, впитал в себя ее лучшие, благодатные веяния – и трезвую ученость, и ясную веру.
Далее – фрагменты из воспоминаний Алексея Глаголева…

***
28 сентября 1941 года на всех перекрестках Киева появился приказ о том, что «…всі жиди міста Києва повинні з’явитися 29 вересня, о З годині ранку, на Дегтярівську вулицю коло жидівського кладовища». Предлагалось взять с собой ценные вещи и теплую одежду. Было объявлено, что не только не подчинившиеся этому приказу евреи, но и все лица, осмелившиеся их укрывать, будут расстреляны. Ужас охватил сердца людей – не только тех, к кому непосредственно относился этот приказ, но и всех, в ком сохранилось хоть какое-то человеческое чувство.
Никто не знал, что именно ждет евреев, но ясно было: ничего доброго ждать не приходится. Одно уже назначение еврейского кладбища местом сбора и полное умолчание о том, брать ли с собой какой-нибудь запас пищи, не предвещали ничего хорошего. Обреченные то впадали в полное отчаяние, то, как утопающие, хватались за соломинку, питая слабую надежду, что к еврейскому кладбищу будут поданы железнодорожные составы, на которых их увезут куда-то из города.
Изгнание, тяжелые работы, даже концлагерь – все это не казалось таким страшным, как насильственная смерть, ибо «dum spiro, spеro» – пока дышу, надеюсь. Пока человек дышит, в нем теплится надежда на избавление от этой неволи, на спасение и своей жизни, и жизни своих детей и близких.
Идти же на расстрел самим, да еще своими руками нести или вести туда же собственных детей и видеть перед смертью, как их оторвут от матери и будут убивать на твоих глазах – эта мысль была настолько ужасна, что каждый гнал ее поскорее прочь. Boт почему всем хотелось верить, что евреев ждет только высылка из города, больше ничего. Но верилось плохо, и эти сутки зловещей неизвестности были так нестерпимо мучительны и страшны, что во всех концах города стоял дикий предсмертный вопль ожидающих своей гибели людей.
После ужасной ночи наступило еще более мрачное утро.
По направлению к еврейскому кладбищу, повинуясь немецкому приказу, потянулись непрерывным потоком десятки тысяч евреев. Здесь были и цветущие, здоровые юноши и девушки, и сгорбленные, дряхлые старики, и полные сил мужчины, и слабые перепуганные женщины, и дети всех возрастов, даже грудные младенцы.
И все эти люди стекались с разных концов города малыми ручейками в один огромный, нескончаемый поток, устремленный к еврейскому кладбищу.
Потрясающее (нет, сотрясающее человеческую душу!) было зрелище…
Что делать? Как предотвратить готовящееся зло? Эти вопросы роились в измученной голове. И вдруг ко мне через общих знакомых обратилась одна несчастная женщина, умоляя спасти ее и ее ребенка. Это была Изабелла Наумовна, урожденная Миркина, дочь очень известного в Киеве зубного врача.
Она надеялась, что если я походатайствую за нее перед городским головой и засвидетельствую, что она замужем за русским, то ей дадут право не подчиниться немецкому приказу от 28 сентября. Я сейчас же написал письмо, и моя жена побежала с ним в городскую управу. Все мы надеялись, что городской голова посчитается с моей просьбой, поверив свидетельству сына уважаемого им профессора протоиерея Глаголева, в приходе которого он родился и прожил всю свою жизнь. Но из этого ровно ничего не вышло. Бывший тогда городским головой профессор Оглоблин вышел в приемную бледный и растерянный и сказал, что, к сожалению, он ничего не может сделать, так как немецкие власти заявили ему, что еврейский вопрос – личное дело немцев и украинским властям они не дают никакого права в него вмешиваться. Попасть же к кому-либо из представителей немецкой власти не оказалось никакой возможности, так как в этот день все двери были наглухо закрыты.

Glagolev_2Лишившись последней надежды получить право на легальное существование, Изабелла Наумовна бросилась догонять свою семью, чтобы разделить с ней общую участь, но ни отца, ни сестры, ни мачехи в условленном месте возле кладбища уже не оказалось, да и многих уже не оказалось – все они уже перешагнули за ту грань, из-за которой никому нет возврата, ибо, как мы впоследствии узнали, в этот день и в последующие дни в Бабьем Яру, что за еврейским кладбищем, были зверски расстреляны более 70 тысяч евреев.
Несчастных ставили над обрывом, расстреливали из пулеметов и засыпали землей не только убитых, но и еще живых. По другим сведениям, взрослых убивали током, а детей просто бросали в яму и засыпали живьем.
Уже в начале первого дня многим евреям стало ясно, что никаких эшелонов нет и что их гонят прямо «на убой».
Страшные слухи быстро распространились среди собравшихся у еврейского кладбища, а оттуда по всему городу и заставили всех содрогнуться от ужаса. Говорят, что многие в ожидании своей участи сходили с ума и тут же, у стен кладбища, принимались танцевать или хохотать безумным смехом. Некоторые предпочли сами наложить на себя руки. Многие стали искать убежища в церкви, умоляя священников поскорее крестить их вместе с детьми, и этим спастись от смерти, на которую они обрекались как евреи. И некоторые действительно крестились, но это их не спасло, так как немцы считали, что, и будучи крещенными, они остаются все равно евреями и не заслуживают лучшей участи.
Был уже вечер, когда Изабелла Наумовна вторично подошла к еврейскому кладбищу. Вдруг какая-то женщина окликнула ее: «Куди ви?! Не йдіть туди, не йдіть, бо не вернетесь!..»
Поздно вечером, совершенно разбитая, она добралась до квартиры, где жили мать и сестра мужа. Но что же было делать дальше? В этом доме и дворник, и все жильцы знали, что она еврейка. Оставаться здесь – значило погибнуть и погубить других. И вот опять родственники Изабеллы Наумовны обратились к нам, умоляя спасти ее. Мы с женой не спали всю ночь, мучаясь и безрезультатно ища способа для ее спасения. Какие же мы христиане, если оттолкнем несчастную, с таким упованием простирающую к нам руки и умоляющую о помощи?
И вдруг жене моей пришла в голову отчаянная мисль – отдать Изабелле Наумовне свой паспорт и метрическое свидетельство о крещении и с этими русскими документами отправить ее в село к знакомым крестьянам.
Это было, конечно, очень страшно и трудноосуществимо. Понятно, какой опасности подвергалась моя жена, оставаясь без паспорта в такое тревожное время, когда немцы в каждом жителе Киева видели беглого еврея. Кроме того, на паспорт вместо фотографиии моей жены надо было наклеить фотографию Изабеллы Наумовны из ее паспорта. Возможно ли это? Но я твердо надеялся, что Бог нам поможет в этом добром деле. Так оно и случилось. К счастью, паспорт моей жены во время бывшего у нас в доме пожара был залит водой и пришел в такое состояние, что печать на нем расплылась и сделалась совершенно неясной. Это и дало возможность, подмочив фотографию Изабеллы Наумовны, наклеить ее на место прежней.
Рано утром жена побежала разыскивать Изабеллу Наумовну, которую мы никогда в жизни еще не видели. Она нашла ее в кладовке под лестницей, замаскированную дровами, где та оплакивала гибель своего отца, любимой сестры и мачехи и ежесекундно ждала такой же участи для себя и своей дочери. Можно себе представить, как она обрадовалась неожиданному приходу моей жены с русскими документами. Вечером она отправилась на Злодиевку, где и прожила у крестьян два месяца.

Отец Алексей Глаголев с семьей. Март, 1944 год

Отец Алексей Глаголев с семьей. Март, 1944 год

В этот период жена моя чуть не поплатилась жизнью за свой отчаянный поступок. Ходившие по квартирам с целью реквизиции гестаповцы потребовали у нее паспорт и, когда его не оказалось, заявили, что отведут жену мою в гестапо как подозрительную личность. А уж из гестапо редко кто возвращался домой. Едва-едва удалось их упросить оставить жену в покое, удостоверив свидетельскими показаниями ее личность.
В то время, как подлинная Татьяна Павловна Глаголева подвергалась в Киеве таким опасностям, новоявленная Татьяна Павловна довольно мирно проживала в 50 километрах от Киева в селе Злодиевка на правом берегу Днепра.
Но, к сожалению, месяца через полтора после ее поселения здесь сельские власти стали поглядывать на нее с некоторым подозрением и наводить о ней справки у живущих по соседству крестьян. В этом не было ничего удивительного, так как городская женщина, поселившаяся вдруг, ни с того ни с сего, без всякого дела в крестьянской хате, да еще не летом, когда в Злодиевке поселяется множество дачников, а глубокой осенью, когда все оттуда разъезжаются, несомненно должна была производить странное впечатление. Кончилось тем, что Изабеллу Наумовну вызвали в сельраду для установления ее личности.
Кое-как выпутавшись из этой неприятности, Изабелла Наумовна поспешно бежала в Киев и поздно вечером 29 ноября явилась вдруг к нам как снег на голову. С этого момента она, а затем и ее десятилетняя дочь Ирочка поселились у нас под видом родственниц и в течение двух лет никуда от нас не уходили. Мы всюду странствовали вместе.
Прятать их приходилось и у себя в квартире, и на церковной колокольне. Задача была очень трудная, так как надо было скрывать Изабеллу Наумовну не только как еврейку, но и как женщину, подлежавшую по своему возрасту отправке в Германию или мобилизации на постройку мостов и дорог, что было бы для нее гибелью, так как, во-первых, ее расстроенное здоровье не выдержало бы тяжелых работ, а во-вторых, там мог встретиться кто-нибудь из прежних знакомых и выдать ее, даже против своей воли, одним неосторожным восклицанием.
Все это было нестерпимо тяжело и гнусно, и поневоле приходила в голову парадоксальная мысль о том, что тем из евреев, которые беспрекословно подчинились приказу и были расстреляны немцами в первый день, еще повезло, так как они погибли сразу и шли на казнь, даже не зная, что их ожидает. Гораздо сильнее страдали те, кто, пережив утрату близких и страх непрерывного ожидания смерти, все же были пойманы и расстреляны. А таких оказалось немало. Часто, даже намного позже 29 сентября, можно было встретить на улице извозчика или двуколку, на которых везли, как ненужный ненавистный хлам, как падаль на свалку, каких-нибудь ослабленных стариков евреев или полумертвых от болезни и страха женщин и детей. Это отправляли еще недобитых евреев в Бабий Яр.
Мне известно, что в детские дома были посланы специальные комиссии для отбора еврейских детей, даже самых крохотных, для расстрела. Обреченными на смерть были обрезанные мальчики, так как тут уже, при всем желании, никакая администрация не могла скрыть их национальности.
Такие ужасы творили немцы с евреями в Украине, но это было только прелюдией, после которой в больших масштабах пострадало русское и украинское население оккупированных городов и сел».
***
…За героизм и благородство, проявленные в годы войны, членам семьи Глаголевых было присвоено звание Праведников мира.