Лучшая казачка советского кино
Элина Быстрицкая в роли Аксиньи в фильме «Тихий Дон»
26 апреля от нас ушла одна из последних великих актрис театра и кино ХХ столетия Элина Авраамовна Быстрицкая. Ее ценили не только театралы и знатоки искусства — Элина Быстрицкая была любима всем народом. Потому что для миллионов она была не просто артисткой — она была шолоховской Аксиньей, настоящей и неподдельной.
Элина Быстрицкая родилась 4 апреля 1928 года в интеллигентной, но далекой от искусства киевской еврейской семье. Отец — военврач, мать — повар в больнице. Сама Элина еще 13-летней девочкой в эвакуации в Астрахани ушла на курсы медсестер. Вскоре она уже ухаживала за ранеными в передвижном эвакогоспитале в Сталино (так тогда назывался Донецк). Наверно, именно тогда красавица-киевлянка навсегда влюбилась в эту землю искренней, крепкой любовью — потому и сумела потом воплотить на экране образ героини шолоховского эпоса.
Собственно, как и многие великие актеры ее поколения, она не сразу решилась на карьеру в искусстве — в 1947 году окончила акушерскую школу в Нежине, потом, поддавшись на уговоры отца, пошла учиться на филологический. Но что-то в ее душе требовало дать выход природному артистизму — более цельному, гармоничному и профессиональному, чем тому, что давало участие в художественной самодеятельности. Спустя год занятий на филфаке Быстрицкая решилась — и поступила в Киевский институт театрального искусства им.И.К.Карпенко-Карого. Еще не закончив курса, начала сниматься в кино, сыграв военврача Алексеенко в остросюжетном фильме, как сказали бы сегодня, шпионском триллере «В мирные дни» (1950).
А уже в 1955 году, после главной роли (кстати, снова врача) в мелодраме «Неоконченная повесть», читатели газеты «Советская культура» назвали Быстрицкую лучшей актрисой года — ее обаятельная, но сильная Елизавета Муромцева, не сдающаяся перед лицом, казалось бы, непреодолимого рока, пришлась по душе первому послевоенному поколению. В ней видели «одну из нас» — не далекую роковую красотку, какими были, например, Любовь Орлова и Марина Ладынина, а настоящую, во всех смыслах живую женщину.
Но подлинная слава, такая, которая достается не каждой кинозвезде, пришла после «Тихого Дона» Герасимова. Созданный Быстрицкой образ Аксиньи Астаховой стал не просто каноническим — по большому счету только так на протяжении вот уже 60 лет все мы и представляем себе гордую казачку. Относительно Григория Мелехова могут быть разные мнения — кто-то предпочитает Петра Глебова, кому-то кажется более ярким наш современник Евгений Ткачук, иные вообще отдают пальму первенства заморскому гостю Руперту Эверетту, появившемуся в многострадальной телеверсии Сергея Бондарчука. Но Аксинья — Аксинья может быть только с лицом и статью Элины Быстрицкой! Все прочие — в лучшем случае вежливое подражание той единственной, несравненной.
Настигшая Быстрицкую народная любовь была столь же велика и полноводна, как и воды Дона. Она стала настоящей, непридуманной героиней. Ей писали со всей страны — взрослые и дети, мужчины и женщины. «Была огромная зрительская почта. Но одно письмо, помню, было совершенно особенное — послание от тридцати старейшин донских казаков. Они просили, чтобы я сменила имя на Аксинью Донскую», — вспоминала на склоне лет актриса.
Аксинья — решительная, бескомпромиссная, горячая — была в самом характере Быстрицкой. Так же, как и жаркая, неувядающая южная красота — и в 90 лет Элина Авраамовна сохраняла благородство черт и тот самый неотразимый взгляд, который завораживал и продолжает завораживать зрителей «Тихого Дона».
В конце 1960-х годов она почти перестала сниматься — предлагаемые роли казались ей слишком легковесными. И, наверно, была права — вместо проходных появлений на экране она выбрала работу на театральной сцене. Московскому Малому театру она не изменяла с 1958 года, роли Быстрицкой в постановках Чехова, Толстого, Горького, Скриба вошли в золотой фонд театра. Преподавала в ГИТИСе и в Высшем театральном училище им. М.С.Щепкина, передавая опыт новым поколениям актеров.
Великая жизнь в искусстве не всегда случается параллельно с простым житейским счастьем, слишком много творцов не выдерживают напряжения, выгорают до срока. Примеров тому не счесть — но бывали и счастливые исключения. Элина Быстрицкая — одно из таких исключений. Она прожила долгую и счастливую во всех отношениях жизнь.
Но уход столь любимой актрисы — все равно трагедия и для поклонников, и для искусства в целом. Мы будем помнить вас, Элина Авраамовна, смеющейся гордой казачкой, такой, какой вас навсегда полюбил мир еще в те далекие годы.
«Я была сыном полка»
(Из воспоминаний Элины Быстрицкой)
Перед войной мы жили в Киеве. В одной комнатке ютились бабушка, старшая мамина сестра и мой двоюродный брат. Во второй, в десять квадратных метров, — папа, мама и я. Впрочем, папа редко бывал дома. Военный врач, он постоянно разъезжал по гарнизонам, больницам, госпиталям. А мама работала в школе.
В июне 1941 года мы решили, что каникулы проведем за городом. Перед отъездом мама понесла в починку примус. Слесарь ей сказал: «Куда вы едете, мадам? Будет война!» — «Не говорите глупостей!» — решительно ответила мама. Хотя о надвигавшейся войне тогда говорили многие.
Мы поехали. Взяли только летние вещи. В Киеве осталась вся наша теплая одежда и вообще все то, что в каждой семье накапливается годами. И вдруг 22 июня… Через неделю после начала войны я пошла в госпиталь, в котором служил отец. Это было в городе Нежин. Хотела попросить его определить меня на службу, но решила действовать самостоятельно — мне был четырнадцатый год, самое время для подвигов.
Часовые на проходной не пропустили меня, тогда я завернула за угол и перелезла через ограду. В штабе госпиталя нашла кабинет комиссара, вошла и заявила: «Хочу помогать фронту». Фамилию комиссара помню по сей день — Котляр. Он внимательно посмотрел на меня и спросил: «Что ты умеешь делать?» Я очень важно, с достоинством ответила: «Для фронта я умею делать все». Комиссар вполне серьезно решил: «Хорошо, будешь работать в нашем госпитале. Разносить раненым почту, писать им письма под диктовку, читать газеты…»
И вот прошло уже 70 лет, а я по-прежнему вспоминаю о нем как о мудром человеке. Он, конечно, рисковал, беря на себя ответственность за ребенка, но понимал, как важно искалеченным войной людям общаться с приветливой, жизнерадостной девочкой.
…Пришлось отступать. Я ехала с отцом. И когда наши грузовики выехали за город, мы обомлели – повсюду горел неубранный хлеб. Низко стелился дым, пламя катилось по полям. На это невозможно было смотреть без слез, но нам объяснили, что иначе урожай достанется врагу.
Дорогу никто не знал. Мы едва не попали к фашистам. Сменили много населенных пунктов, везде принимали раненых.
Со временем я окончила курсы медсестер. Наш госпиталь был сортировочным, и раненые поступали непрерывно. Втихомолку я гордилась, когда раненые в палатах говорили то ли в шутку, то ли всерьез: «Пусть придет вот та лаборантка, что с косичками, тогда я дам кровь, а другим — не дам». Может, они представляли, что это к ним приходит дочка или младшая сестричка. А я изо всех сил старалась сделать укол так, чтобы им не было больно. Освоила маленькую хитрость – надо отвлечь внимание раненого от укола каким-нибудь иным физическим действием, например, легонько шлепнуть его ладошкой. Кто-то научил меня микроскопировать, потом я стала самостоятельно делать все анализы. Словом, я стала хорошей лаборанткой военного госпиталя, мою работу ценили и перестали делать скидку на возраст.
Что самое страшное было в войну, что никогда не забудется? Смерть людей на моих глазах, запах крови, который меня долго преследовал, горящие города, голод.
А еще я вспоминаю железнодорожную станцию, на которой остановился наш эшелон. Рядом стоял развороченный снарядом большой пульмановский вагон. Ветер выносил из него в черную обугленную степь белые треугольники — письма с фронта и на фронт. Я печально смотрела на эту метель: сколько же людей не дождутся весточки от своих родных, будут думать, что они погибли!
Я видела, что и раненые бойцы смотрят со страшной тоской в глазах на метель из писем. Может быть, каждый из них думал, что в неизвестность улетал и его треугольник. Мне хотелось крикнуть им, что, возможно, среди этих писем и мое письмо или письмо мне от папы. Но я промолчала – зачем добавлять к чужому горю свое?
Кстати, папа не был со мной. Незадолго до этого его отправили в Сталинград. Он писал, что жив-здоров и надеется на скорую встречу. Потом письма перестали приходить, и наступило глухое молчание. Мы с мамой подозревали самое худшее. Как могли разыскивали папу, но ответа на свои запросы не получали. И каждый день надеялись, что вот сегодня придет от папы письмо.
Оно пришло, но только через несколько месяцев. Оказалось, что папу из Сталинграда направили на Кавказ, где шли кровопролитные бои. Его часть попала в окружение. Они получили приказ выходить к своим поодиночке, мелкими группами. Папа уже отрастил бороду, обзавелся штатской одеждой. Как всегда на войне, помог случай. Тяжело заболел генерал, командовавший остатками разгромленных войск. За ним прислали самолет. Папу приставили его сопровождать. Так он оказался, наконец, за линией фронта и немедленно стал нас разыскивать.
В 1944 году война покатилась к закату. И стали поговаривать о том, что таким молоденьким, как я, уже нет особой необходимости служить. «Тебе надо учиться, — сказали мне. — Возвращайся в нормальную жизнь». Меня отправили в штаб, я взяла справку о том, что добровольно служила в действующей армии, и вместе с мамой и семилетней сестренкой мы поехали в Киев, а папа остался в армии. И вот сколько лет прошло, а до сих пор помню это страшное, щемящее чувство – мы подошли к нашему родному дому и на его месте увидели руины. Отправились в Нежин, откуда уходили на войну, и там нашли себе временное пристанище.
…Уже много лет спустя, когда мне нужно было оформлять пенсию, в отделе кадров Малого театра начальница заявила, что мое участие в войне невозможно подтвердить никакими документами, и что Быстрицкая, дескать, никогда ни на каком фронте не была. Меня это разозлило. Я поехала в архив Министерства обороны и попросила восстановить справедливость. Можно представить, в каком я была ужасе, когда мне сказали, что моей фамилии в списках нет. Я настаивала, называла номера госпиталей. Наконец, документы нашлись. Правда, не за весь период, а лишь за часть. Но и по ним мне определили полтора года службы в действующей армии. Это очень серьезный срок — такой есть не у каждого фронтовика. И вот со временем меня наградили орденом Отечественной войны II степени и значком «Сын полка», поскольку звания «Дочь полка» просто не было.
