О ЕВРЕЙСКОМ ЧУВСТВЕ ЮМОРА
Говорят, что евреи смогли выжить в своих многовековых скитаниях в галуте во многом благодаря тому, что обладают хорошим чувством юмора и самоиронией.
Этот вопрос, начиная новую рубрику «Над чем смеемся?», мы задали первому гостю — Виктору ШЕНДЕРОВИЧУ.
Почему именно ему? А не правильнее было бы начать с кого-нибудь из классиков жанра, благо их среди евреев достаточно? Но, увы, «Моцарт уже не гастролирует», то есть почившие классики могут отвечать на вопросы только при помощи приемов спиритизма, которыми мы не владеем. Что же касается здравствующих писателей, то мы не беремся судить, кто из них пишет смешней других. Это дело вкуса. Шендерович же выбран нами потому что он, в отличие от многих других нынешних юмористов, остался еще и сатириком, имеющим четкую и последовательную гражданскую позицию. А быть сатириком, а не автором шуток «ниже пояса», в современной России нелегко.
Мы обратились к Виктору, и он прислал специально для «Еврейского обозревателя» свой новый рассказ. А заодно и ответил на вопрос о еврейском чувстве юмора: «Если бы на вопрос я ответил «да», — это было бы недостаточно самоиронично для еврея…». И ведь таки да…
ШЕНДЕРОВИЧ О СЕБЕ
Москве, на Чистых Прудах.
Родители, как в ту пору говорилось, из советской интеллигенции: мама — педагог, отец — инженер. Генеалогия типовая — один дед погиб на Великой Отечественной войне, другой был «врагом народа». Как полагается мальчику из приличной семьи, в детстве я был отдан в музыкальную школу и даже закончил ее, но большую часть детства провел на школьной футбольной площадке, отвлекаясь только на трансляции первых КВНов. Так и получил первое юмористическое образование.
Дальше началось везение. Меня взял в свою театральную студию при Бауманском дворце пионеров Олег Табаков. Шестнадцатилетним я попал в руки, которые перелопатили мою жизнь. Актера из меня, слава Богу, не получилось (отсутствие соответствующего таланта выяснилось довольно скоро), но я начал читать книги и думать.
Вскоре начал понимать слишком много — по крайней мере, о себе: при поступлении на режиссерский факультет ГИТИСа выглядел лет на тринадцать. Прочитал Марии Осиповне Кнебель монолог Сальери — и она заплакала от смеха. Поступил я в Институт культуры. Вместе с табаковской студией, играя в массовках спектаклей «Маугли» и «Две стрелы», пережил первые приступы коллективной славы — и пошел служить в Советскую Армию.
Попал в Забайкальский Военный Округ — и там мне быстро объяснили, кто я и где мое место. Я встретился лицом к лицу с советским народом, и мы друг другу не понравились. После армии начал писать прозу (стихи сочинял и раньше). Написанное (в основном, впечатления от армии) носил по журналам, и в журналах от меня шарахались.
Восемь лет после армии совмещал писание с преподавательской деятельностью в Городском Дворце пионеров и ГИТИСе (сценическое движение) и только в девяносто первом окончательно перебрался за письменный стол. К тому времени, помимо письменного стола, обзавелся женой и дочерью — и с тех пор вопрос только в приоритете.
На телевидение впервые попал в 1993-м (идея и сценарий программы о Зиновии Гердте). В 1995-м начались «Куклы» — и я завяз в Останкино, боюсь, пожизненно. Хотя, как знать…
Кумиров в юности у меня было много, теперь нет ни одного, но зато есть люди (живые и уже ушедшие), по которым я сверяю свои поступки. Это славный ряд имен, очень известных или неизвестных вовсе. Некоторые из них дарили меня своим вниманием и приязнью — и это золотой запас моей памяти.
Считаю себя счастливым и везучим человеком — я занимаюсь делом, которое мне очень нравится, и мне за это еще платят деньги.
ЦЕЛЬ ПРИЕЗДА
Гр.Эйдинову
— Заполните анкету.
Женщина положила на стойку паспорт с листком.
— А можно потом? — спросил приезжий.
— Нельзя.
— Я так устал…— поделился приезжий.
— Такой порядок, — отрезала администратор.
Приезжий вздохнул, взял паспорт и листки, оставшимися пальцами зацепил барсетку, другой рукой — чемодан и поволок все это к креслу под засохшим фикусом. Примостившись, он начал изучать анкету, и на изможденное лицо упала тень тревоги.
— А зачем год рождения? — спросил приезжий.
Администратор тяжело поглядела поверх стойки.
— Такой порядок.
Приезжий вздохнул.
— Но я немолодой человек, мне неприятно…
— О Господи, — выдохнула женщина за стойкой.— Пишите!
Человек вздрогнул и начал заполнять листок.
— Писать правду? — уточнил он через полминуты.
— Вы что, с ума сошли?
— Нет, — подумав, ответил приезжий.
Прошла еще минута.
— А про брата нету? — поинтересовался он вдруг, вертя в руках анкету. — Хотите, я лучше напишу про брата?
— Не хочу!
— Почему? — человечек застыл, пораженный людским безразличием.
— Это неважно.
— Вы шутите! — вскричал приезжий. — Как это «неважно»? Мой брат был рационализатор, лауреат премии Минчермета…
— Не морочьте мне голову! — прикрикнула администратор.
— Хорошо, — покорно согласился гость.
Через минуту из-под фикуса раздался первый всхлип. На пятом всхлипе из закутка, с чашкой чая и надкушенной вафлей «Южная», вышла уборщица. Приезжий комкал в руке листок и шмыгал носом.
— Простите меня, — сказал он, подняв в сторону стойки глаза, в которых застыла скорбь мира. — Я испортил анкету…
— Зачем? — строго спросила администратор.
— Потому что он был Мойхель! — в отчаянии крикнул приезжий.
— Кто?
— Папа! Мойхель Менделевич!
— И что? — надменно произнесла дежурный администратор.
Приезжий усмехнулся печально и привычно:
— Вы еще спрашиваете…
— Зачем вы испортили анкету?
— Вы же велели писать правду, — простонал приезжий. — А тут написано: «отчество». А на самом деле я — Мойхелевич! Ужас, да? — обратился он уже к уборщице.
Уборщица часто закивала, роняя с губ вафельные крошки.
— Возьмите чистую. — Администратор пристукнула о стойку новым листком. — И напишите, как в паспорте.
— Но это неправда… — тихо, но твердо сказал приезжий.
— Я вас не вселю, — сказала администратор.
— Как все это грустно, — подумав, сообщил приезжий, вытер слезу кончиком бывалого носового платка и снова погрузился в изучение анкеты. Платок помог ненадолго — через минуту приезжий дошел до графы «цель приезда» и зарыдал уже в голос.
— Прекратите! — крикнули из-за стойки.
Но прекратить приезжий не мог. Погрузив лицо в руки, он раскачивался всем телом, колотясь в фикус.
Администратор сняла трубку, набрала «ноль» и задумалась, не зная, какую цифру набирать дальше.
— Ну, что же! — Приезжий вдруг поднял мокрое лицо. — Рано или поздно… Так даже лучше. Спасибо вам!
Через секунду, перегнувшись через стойку, он пытался поймать и поцеловать дежурную руку. Отбившись, администратор уверенно набрала «тройку».
— Я жил здесь, — исповедовался тем временем приезжий, — я приезжал сюда в командировку, осенью восемьдесят третьего года… Вам сколько лет?
— Гостиница «Центральная», — чеканила в трубку администратор. — Нахал! Да я не вам! Психиатрическую, срочно! В «Центральную»!
— Вы должны помнить эту осень! — умолял приезжий. — Все время шли дожди… Еще затопило площадь перед вокзалом! И я познакомился с женщиной — там, на остановке… Ее звали Светлана. Вот вас как зовут?
— Меня зовут старший администратор!
Женщина за стойкой с наслаждением брякнула трубкой.
— Вот! А ее — Светла-ана… Я ей тоже очень понравился, но ее мама…
— Не надо мне мамы! — крикнула администратор, маша руками. — Сядьте! Сядьте!
— Хорошо, хорошо… — ретируясь под фикус и кланяясь, забормотал человечек. — Я — в письменном виде!
Он вжался в кресло-убежище и, прерывисто вздохнув, склонился над листком.
— А что «мама»? — спросила вдруг уборщица.
— О-о, — с готовностью откликнулся человечек. — Ее мама… Она меня так презирала! В этом было что-то иррациональное…
— Какое?
— О Господи! — крикнула администратор. — Кончится это когда-нибудь?
— Да-да, — ответил приезжий, хотя в этот раз обращались не к нему. — Я буду краток. Все так устали, — понимающе добавил он.
Гость бережно погладил уборщицу по рукаву, перевел ей непонятное слово и обрушил на гостиницу мексиканский сериал своей жизни. Когда он прервал рассказ, вокруг стояли еще какие-то люди в зеленых халатах.
Они стояли, разинув рты.
— И что? — в волнении спросил огромный детина с аптечкой-чемоданчиком. — Что было дальше?
— Какая разница? — вздохнул постоялец. — К чему я рассказываю все это? Кому?
Он с тревогой рассмотрел собравшихся, прислушался к сдавленным всхлипам, доносившимся из-за стойки…
Рыдала администратор — она начала делать это еще до приезда «скорой», на словах «она шла под дождем по перрону». Врач уже сделал ей укол и считал пульс. Уборщица, с вафлей и стаканом чая в двух оцепеневших руках, сидела на стуле, куда опустилась давным-давно, когда сюжет только закладывал первую петлю…
Приезжий блуждающими глазами обвел мизансцену, наткнулся на листок анкеты.
— Да! — вспомнил он. — Цель приезда. Вот что важно. Цель приезда!
И он склонился над горчишным прямоугольником анкеты. Исписав свободный клочок, перешел на оборот листка. Он что-то вычеркивал, вписывал поверху мелкими буквами и возвращался к первому варианту текста… Уходя на поля и сползая вниз причастными оборотами, приезжий искал слова правды и не находил их. Цель приезда ускользала от изложения. Медбрат, с нашатырной ваткой наготове, тактично положил на столик пачку чистых анкет…
Стыл чай в оторопелой руке уборщицы, и сохла забытая вафля. Над плешью приезжего старился фикус. Слезы ручьями бежали по впалым щекам и падали на анкету, размывая буквы, нетвердо составленные в разбегающиеся ряды. Жизнь не вмещалась в алфавит.
За стойкой, постепенно успокаиваясь от галоперидола и сочувствия, администраторша Стелла Ивановна негромко рассказывала врачу Сергееву историю своей неудавшейся жизни…
Недавно его видели в Нью-Йорке, в «Старбакс» на углу Шестой и Двадцать третьей. Отчаянно преодолевая грамматику, он что-то жарко рассказывал посетителям. У кофейной машины в глубоком обмороке лежал паренек-продавец, по неосторожности спросивший: «How are you?»
