ИОСИФ БРОДСКИЙ: «ПОЭТ – ЭТО ОТ БОГА»
Он родился и жил в Ленинграде, эмигрировал в Америку, похоронен в Венеции. 24 мая Иосифу Бродскому – одному из самых мудрых, необычных и знаменитых поэтов второй половины ХХ века – исполнилось бы 75 лет.
Судья: Чем вы занимаетесь?
Бродский: Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю…
Судья: Никаких «я полагаю». Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! … Ваш трудовой стаж?
Бродский: Примерно…
Судья: Нас не интересует «примерно»!
Бродский: Пять лет.
Судья: Где вы работали?
Бродский: На заводе. В геологических партиях…
Судья: Сколько вы работали на заводе?
Бродский: Год.
Судья: Кем?
Бродский: Фрезеровщиком.
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это… (растерянно)… от Бога…
Судья: У вас есть ходатайства к суду?
Бродский: Я хотел бы знать, за что меня арестовали.
Судья: Это вопрос, а не ходатайство.
Бродский: Тогда у меня ходатайства нет…
(Заседание суда Дзержинского района города Ленинграда, судья Савельева, 18.02.1964 г.)
До острова Сан-Микеле, где похоронен Бродский, от набережной Фондаменте Нове рукой подать – пять минут на вапоретто. Рядом с лодочным причалом можно купить цветы – среди роз, бегоний и гиацинтов есть и ромашки, которые здесь, в Венеции, выглядят как-то особенно трогательно. В голубых водах лагуны восемь лет назад установили памятник, хорошо видный с берега – Вергилий указывает Данте на остров Сан-Микеле, последнее пристанище Поэта. Лодка причаливает. Еще несколько минут мимо надгробий венецианской знати, мраморных мемориалов, ангелов, столетия склоняющих головы, мимо вечнозеленых пиний. Потом чуть левее – и вот светлая обычная плита, где только имя – по-русски и по-английски – и даты, из которых следует, что земной жизни ушедшему было отпущено неполных 56 лет. Дальше начиналась вечность.
Бродский с женой Марией Соццани
…Когда Иосифу Бродскому было немногим более 20, ему в руки попал заграничный журнал, где на фотографии величиной в целый разворот в черные лакированные бока гондол бились волны венецианской лагуны, а за ними вставала колонна, увенчанная львом. Журнал листали вместе с другом, поэтом Женей Рейном, сидя в питерской комнатке Бродского (да и не комнатке даже, а так, закутке, отделенном шкафом от родительской среды обитания). «А знаешь, Женька, я здесь буду», – сказал Иосиф, смеясь, и ткнул пальцем в картинку. Рейн тоже засмеялся – он-то знал, что этого не будет никогда. Да и как иначе? Ну, если бы был поэт как поэт, вступил бы в Союз писателей, книжки издавал, тогда бы хоть «с дружественным визитом»… Но ни того, ни другого, ни, соответственно, третьего – в виде великолепной Венеции – Бродскому определенно не светило. И не то чтобы он был поэт антисоветский или диссидент – нет, он был хуже, много хуже для власти и идеологии. Он был абсолютно равнодушен к ней, ее шаманствам и заклинаниям, он был вне ее и свободен настолько, что вгонял власть в состояние полного шока и даже обалдения. Нигде не учился, бросив школу после седьмого класса, работал матросом на маяке, истопником в котельной, ездил в геологические экспедиции, искусство постигал в залах Эрмитажа, читал Баратынского и Мандельштама, религиозную литературу, Шекспира и Одена в подлиннике, английский язык он выучил самостоятельно. Этот рыжий еврейский парень совершенно серьезно считал себя поэтом, более того, после знакомства с Анной Ахматовой – наследником по прямой.
Известна история про то, как Бродский в 1961 году пришел к Ахматовой. Юноша, только начавший писать стихи. Он не знал, что Ахматова жива, и вот он видит эту величественную женщину. Она его спрашивает: «Иосиф, что делать дальше, если вы знаете все тропы, все рифмы, все возможные интонационные ходы своего языка, куда двигаться?» И мальчик смотрит на великую Анну Андреевну и произносит эпохальную фразу: «Но ведь остается еще величие замысла». Он не играл в бисер — он двигал глыбы. На исходе жизни в одном из интервью он говорил, что главное, о чем он сокрушается — что не написал собственной «Божественной комедии». Это и есть величие замысла. Ему было, что сказать, в отличие от большинства стихотворцев.
Александр Галич, Галина Вишневская, Михаил Барышников, Мстислав Растропович, Иосиф Бродский
И эта судьба обернулась и ссылкой, и своей Болдинской осенью. На Севере, в деревне Норенская Архангельской области, где Бродский по приговору провел три года, он написал свои лучшие стихи. Ему было 24 года. К нему то приезжала, то уезжала его неверная подруга, создавшая трагический для Бродского любовный треугольник. Художница Марина Басманова – самая большая любовь Бродского, измучившая его намного более суда и гонений. «…Суд – это была ерунда по сравнению с тем, что случилось с Мариной. Это было настолько менее важно… Все мои душевные силы ушли на то, чтобы справиться с этим несчастьем», – вспоминал он позднее уже в Америке. Но измена любимой, родившей Бродскому во время своих «метаний» сына, стала для него и пожизненным крестом, и главным источником вдохновения – Марина превратилась в музу, в легендарную и загадочную М. Б. Эти инициалы предваряли его любовную лирику вплоть до самой женитьбы на Марии Соццани, его студентке из Сорбонны. Итальянка русского происхождения невероятно напоминала Марину Басманову в юности – тонкую, изысканную, «холодную, как вода» по выражению Ахматовой.
Примечательно, что ни М. Б., по сей день живущая в Петербурге и в одиночку воспитавшая сына Бродского, ни Мария Соццани-Бродская, родившая поэту дочь, не дали ни одного интервью о своих отношениях с ним, сколько бы и кто ни пытался с ними говорить. Вообще, женщины, которых в жизни Бродского было немало, удивительно целомудренно относятся к его памяти, не существует никаких воспоминаний или комментариев, продиктованных искренним ли чувством или столь понятным женским тщеславием. Ничего, ни слова.
Но вернемся к эмиграции. В то время практически все эмигранты делали своей профессией утраченное отечество, воевали с советской властью и т.д. — это был гарантированный кусок хлеба. Бродский категорически отказывается от этого. Он уезжает в Мичиган и живет практически в стерильном одиночестве несколько лет, осваивает язык до абсолюта, идет преподавать, работает в Мичиганском университете, читает лекции в других университетах Америки и Европы.
Он не любил советскую власть, но делать профессию из борьбы с ней не хотел. Более того, он говорил: все лучшее, что есть во мне, я получил благодаря родине. Вот отрывок из письма Бродского издателю The New York Times: «…независимо от того, каким образом ты его покидаешь, дом не перестает быть родным. Как бы ты в нем – хорошо или плохо – ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дегтем». Неизвестно, верно ли понял суть письма издатель уважаемой газеты. Бродский числил себя сугубо частным лицом, верил только в индивидуальный, личный выбор, не признавал толпу ни в каком виде и ни под каким флагом и служил только одному богу – своему поэтическому слову. «Я принадлежу к своей культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство» – это из письма другому человеку, Брежневу, уже из эмиграции. Ни слова обиды за изгнание – только горечь и ясное понимание происходящего сегодня, предвидение (да что там – знание!) будущего, вот только интонация – немного усталая, какая бывает у человека, вынужденного объяснять очевидное. Этой совершенно естественной для себя позицией он резко выломился из всей эмиграции. Более того, этим в какой-то степени обусловлен его успех на Западе.
Эмиграция в то время – это был как билет в один конец. И уезжающие, и остающиеся понимали, что могут не увидеться никогда. Никто же не знал, что рухнет режим. И Бродский, уехав туда, честно сказал: никакой ностальгии, надо начинать новую жизнь. И все было, как в тех стихах: «Забыть одну жизнь — человеку нужна как минимум еще одна жизнь. И я эту долю прожил». Он честно попытался включиться в мир Запада и включился успешней, чем кто бы то ни было. Его английская эссеистика — одно из главных достижений англо-саксонской литературы новейшего времени. Недаром еще до Нобеля она получила премию английской Ассоциации литературных критиков. Просто за глубину мысли, широту словаря. Ну и как вершина – 10 декабря 1987 года Иосифу Бродскому была присуждена Нобелевская премия по литературе «за всеобъемлющее творчество, пропитанное ясностью мысли и страстностью поэзии».
В Ленинград, ставший Петербургом, он не вернулся. В свой город, где похоронены родители, с которыми ему после отъезда больше никогда не пришлось увидеться, где живет сын и женщина всей его жизни. Объяснений этому Бродский не оставил, только заметил однажды: «Нет, на место любви не возвращаются». Рискнем предположить, что он просто боялся встречи с прошлым – сердце было совсем ненадежное, он перенес три инфаркта. «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать» – эти строки были написаны им давно, еще в Ленинграде, и он, конечно, помнил, как предупреждала Ахматова – бойтесь своих стихов, поэты, они предсказывают судьбу. Так его Петербургом и стала Венеция – сюда он возвращался каждый год, в несезон, к дождям, запаху водорослей, морскому воздуху, к неуловимому сходству набережных и дворцов, опрокинутых фасадами в каналы.
В любви к Венеции он объяснился в эссе «Набережная Неисцелимых». Сегодня набережная гордо носит профиль Бродского на своем красном кирпичном «лацкане» – Венеция, как прекрасная женщина, избалованная любовью лучших и избранных и уже давно пресыщенная, к Бродскому по-особому неравнодушна. И в кафе Florian официанты значительно склоняют голову, если спросить их, за каким столиком сидел поэт или какой кофе он заказывал. Столик здесь и кофе в меню тот же.
И когда приходит вечер, официанты меняют белые утренние кители на фраки, пианист садится к роялю, плывет по площади Святого Марка музыка Вивальди, и картинка становится похожа на черно-белые фильмы Висконти. А совсем рядом о лакированные бока уснувших гондол бьются волны лагуны, в глубине которой, уже невидимый, угадывается Остров Мертвых – Сан-Микеле.
….На памятник Бродскому, который стоит на кладбище острова Сан-Микеле, нанесена гравировка: «Со смертью все не кончается». Люди кладут на надгробие ромашки и сигарету. Бродский много курил и со своей слабостью так и не справился, вот и появилась эта странная, наверное, традиция – оставлять рядом с цветами сигареты. Весной – ромашкам не в обиду – зацветает розовый куст на могиле и ко дню рождения поэта покрывается яркими бутонами. Рядом вытянулся к весеннему итальянскому небу кипарис, из которого слышно непрерывное птичье пение. «Дрозд щебечет в шевелюре кипариса…». Вот все и сбылось.
То, куда мы спешим,
этот ад или райское место,
или попросту мрак,
темнота, это все неизвестно,
дорогая страна,
постоянный предмет
воспеванья,
не любовь ли она?
Нет, она не имеет названья.
Это – вечная жизнь:
поразительный мост,
неумолчное слово,
проплыванье баржи,
оживленье любви,
убиванье былого,
пароходов огни
и сиянье витрин,
звон трамваев далеких,
плеск холодной воды
возле брюк твоих
вечношироких.
Правила жизни Иосифа Бродского
(Из речи перед выпускниками Мичиганского университета в Анн-Арбор 18 декабря 1988 года):
1. Старайтесь расширять свой словарь и обращаться с ним так, как вы обращаетесь с вашим банковским счетом. Уделяйте ему много внимания и старайтесь увеличить свои дивиденды. Цель здесь не в том, чтобы способствовать вашему красноречию или профессиональному успеху — хотя впоследствии возможно и это, — и не в том, чтобы превратить вас в светских умников. Цель в том, чтобы дать вам возможность выразить себя как можно полнее и точнее; одним словом, цель — ваше равновесие.
2. Старайтесь быть добрыми к своим родителям. Если это звучит слишком похоже на «Почитай отца твоего и мать твою», то прошу прощения. Я лишь хочу сказать: старайтесь не восставать против них, ибо, по всей вероятности, они умрут раньше вас, так что вы можете избавить себя по крайней мере от этого источника вины, если не горя. Если вам необходимо бунтовать со всеми этими «я-не-возьму-у-вас-ни-гроша», бунтуйте против тех, кто не столь легко раним. Родители — слишком близкая мишень (так же, впрочем, как братья, сестры, жены или мужья). Дистанция такова, что вы не можете промахнуться.
3. Старайтесь не слишком полагаться на политиков — не столько потому, что они неумны или бесчестны, как чаще всего бывает, но из-за масштаба их работы, который слишком велик даже для лучших среди них. Они могут в лучшем случае несколько уменьшить социальное зло, но не искоренить его. Каким бы существенным ни было улучшение, с этической точки зрения оно всегда будет пренебрежимо мало, потому что всегда будут те, хотя бы один человек, — кто не получит выгоды от этого улучшения.
4. Старайтесь быть скромными. Уже и сейчас нас слишком много, и очень скоро будет много больше. Это карабканье на место под солнцем обязательно происходит за счет других, которые не станут карабкаться. То, что вам приходится наступать кому-то на ноги, не означает, что вы должны стоять на их плечах. К тому же все, что вы увидите с этой точки — человеческое море плюс тех, кто подобно вам занял сходную позицию — видную, но при этом очень ненадежную: тех, кого называют богатыми и знаменитыми.
5. Если вы хотите стать богатыми или знаменитыми или и тем и другим, в добрый час, но не отдавайтесь этому целиком. Жаждать чего-то, что имеет кто-то другой, означает утрату собственной уникальности; с другой стороны, это, конечно, стимулирует массовое производство.
6. Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы. Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и т.д. В момент, когда вы возлагаете вину на что-то, вы подрываете собственную решимость что-нибудь изменить.
7. Вообще старайтесь уважать жизнь не только за ее прелести, но и за ее трудности. Они составляют часть игры, и хорошо в них то, что они не являются обманом. Всякий раз, когда вы в отчаянии или на грани отчаяния, когда у вас неприятности или затруднения, помните: это жизнь говорит с вами на единственном хорошо ей известном языке.
8. Мир, в который вы собираетесь вступить, не имеет хорошей репутации. Это не милое местечко, как вы вскоре обнаружите, и я сомневаюсь, что оно станет намного приятнее к тому времени, когда вы его покинете. Однако это единственный мир, имеющийся в наличии: альтернативы не существует, а если бы она и существовала, то нет гарантии, что она была бы намного лучше этой.
