Искусство

Ностальгический лиризм Оскара Рабина

Алек Д. Эпштейн, Центр изучения и развития современного искусства | Номер: 07/259 Июль 2014

В Париже, прямо возле огромного здания Музея современного искусства им. Жоржа Помпиду, в небольшой квартире живет художник, еще сорок лет назад ставший очень известным, чтобы не сказать легендарным, правда, в весьма узких кругах: работы его тогда в Советском Союзе почти не выставлялись, первая персональная выставка на родине прошла лишь в 1993-м, когда и СССР уже не было… Оскару Яковлевичу Рабину, полгода назад отметившему свое 86-летие, дарована очень непростая, но долгая жизнь, вместившая очень и очень многое. На несколько десятилетий пережив то время, к которому его относят искусствоведы, он сохранил это время в себе, будучи верным эстетическому кредо, сформулированному еще на рубеже 1950-х – 1960-х годов.
Рабину порой приходится слышать критические замечания в связи с тем, что его живопись не меняется в ногу со временем. «Рисовать я буду всегда и как всегда, не задумываясь об “актуальности” своего творчества, – отвечает он на это. – Я не обижаюсь, когда мне говорят, что я всю жизнь пишу одну картину. Это именно так. Я пишу свой портрет на фоне страны. Эта картина – единственное, что я могу сделать в жизни прилично». В беседе с искусствоведом Андреем Ерофеевым он добавил: «Я приведу пример замечательного русского художника Левитана.

Он мог писать Россию так, как никто до сих пор не может. Но у него преобладал такой лирический, грустный оттенок, и радостную, сверкающую природу Крыма он совершенно не мог написать». Оскар Рабин тоже не пишет природу ни радостной, ни сверкающей, но в советском и постсоветском искусстве не было и нет художника, работы которого вызывали бы столь щемящее чувство ностальгии по тому, по чему ностальгировать, в общем, особых поводов нет.

За шестьдесят лет, на протяжении которых Оскар Яковлевич занимается живописью, «повестка дня» музеев, галерей и аукционных домов изменилась разительным образом. Эмиграция могла стать для него началом нового этапа творческой биографии, но делить путь Рабина на те или иные периоды (за исключением увлечения коллажем и ассамбляжем на рубеже 1980-х – 1990-х годов) едва ли возможно: что бы ни менялось вокруг, его работы, как все новые и новые листья, продолжали расти на стволе того же дерева. «На протяжении истории художники постоянно переезжали, Гойя и да Винчи, например, умерли в чужой стране. Но ничего не менялось, как художники они оставались такими же», – справедливо указывает Оскар Рабин. Это так, но все же гений Ренессанса Леонардо да Винчи, родившийся недалеко от Флоренции и работавший во Флоренции, Милане и Риме, принял приглашение французского короля и поселился в его замке Кло-Люсе в 1516 году, то есть провел там только три последних года своей жизни. Великий испанец Франсиско Гойя выехал во Францию только в 1824 году и провел там свои последние четыре года. Оскар Яковлевич же прожил во Франции уже целых 36 лет – за такой длительный срок отдельные художники-эмигранты менялись весьма существенно… Рабин же – я даже совсем не уверен, что это был вопрос выбора – остался в своем творчестве практически таким же, каким он был, победив и пространство, и даже время. «Я бы сказал, что по отношению к современности он – в значительной мере другой, – констатировал видный искусствовед Михаил Герман. – Особая привлекательность его искусства именно в том, что, не чуждаясь современности и присматриваясь к ней весьма внимательно, он хранит верность самому себе. Он остается островком сравнительного покоя, живописной медитации в искристом и пенистом море художественной моды. Иное дело, чего стоит этот покой. И какая взрывная сила в этих сумрачных полотнах. В этом если и не загадка, то смысл и сложность искусства Рабина».
«Я попал во Францию сложившимся человеком и художником, и в Париже в моих работах ничего принципиально не изменилось. Я и не пытался превратиться во француза, понимая, что не смогу переломить, изменить себя. Этого не требовалось. Франция тем хороша, что в ней все уживаются, находят нишу, – говорит Оскар Яковлевич. – Когда я ухожу из своей мастерской, где всегда со мной родные и близкие люди, даже те, что далеко, и оказываюсь на улице, то становлюсь зрителем в огромном театре. На сцене – актеры: полицейские, клошары, гарсоны в кафе, музыканты в метро, уличные импровизаторы, – все они представляются мне участниками представления в роскошных городских декорациях. И, поверьте, меня этот театр очень занимает и бодрит. И на отдыхе, на Корсике, – свой театр. А в деревне вместо парижских декораций природа дарит другие: лес, горы, поля с гуляющими коровами». Так появились новые картины, которые стилистически и композиционно не мог создать никто, кроме Рабина, и которые не могли бы появиться, не будь этих нескольких десятилетий жизни в эмиграции.
Две работы, созданные в годы позднего расцвета парижского периода творчества Оскара Рабина, позволяют понять особенности его стиля. Полотно «Провинциальный город с лампой» отражает важнейшие характеристики творческого метода художника. Прежде всего, оно – очень лирично, его композиция и палитра, очевидно, восходят к, в целом, довольно мрачноватому лианозовскому периоду творчества мастера (впрочем, порой красноватые искры окна или легкая беззаботность букета цветов посреди бараков или бетона выражают радость и надежду, так нужные зрителю в картине), однако в 2006 году мастер был уже куда более склонен к ностальгическому миросозерцанию. В центре полотна – лампа, которую Оскар Яковлевич, в тех или иных вариациях, рисовал едва ли не всю жизнь: достаточно вспомнить широко известную работу «Скрипка, лампа и стакан», созданную еще в 1970 году, «Лампу керосиновую» и «Картину с картами и иконой» 2004 года, полотна 2008 года «Провинциальный натюрморт» и «Матрешка и скорая помощь» и другие. В одном из интервью собеседница, удивленная, что в уличном современном пейзаже «вдруг» возникает керосиновая лампа со стеклом, спросила художника: «Вы и лампу рисовали по воображению?». Мастер ответил, что «лампу брал с натуры — в Париже покупал». В обеих картинах изображены машины скорой помощи, и этот мотив также очень важен для Рабина. Сам он, объясняя это, вспоминает о судьбе поэта и драматурга Александра Галича, также оказавшегося в вынужденной эмиграции во Франции еще в 1974 году, и там трагически погибшего: «Ну, и вот «скорая помощь». У Галича песня была, в которой рассказывается, как от нужды повесился герой, и есть там замечательные слова: «Ой, не надо «скорой помощи», нам бы медленную помощь…». В общем, лиричное полотно зрелого Рабина суммирует целый пласт ассоциаций, имеющих огромное значение не только для понимания генезиса его творчества, но и для свободной русской культуры в целом.
Ностальгическая тоска по дому доминирует и в созданной совсем недавно картине «Чаепитие»: в небольшом двухэтажном деревянном домике горит свет, но недопитая до конца чашка чая – символ домашнего уюта – находится на улице, демонстрируя, что обжитый прежде дом покинут хозяевами. Надорванный чайный пакетик воспарил к небу, кажется, еще немножко – и исчезнет и он… На переднем плане картины – надвигающаяся стая волков, уверенной поступью приближающихся к еще недавно бывшему чьим-то очагом дому; теперь этот покинутый очаг будет принадлежать им, и все в нем будет жить по их, волчьим, законам… Я никогда не видел работы, которая бы так передавала чувства, пережитые многими людьми, евреями и неевреями, уезжавшими в вынужденную эмиграцию, как это полотно…
Много лет назад французский искусствовед Николь Ламот писала, что «искусство Рабина …несет в себе не только мощный эмоциональный заряд, но и чувственно-яркую остроту восприятия… В его отлично сконструированных композициях свет нередко появляется откуда-то из-за горизонта, что придает изображению почти мистический, исполненный драматизма характер». Это ярко проявилось и в этом полотне, вообще говоря, представляющем собой второй вариант работы: когда я гостил у Оскара Яковлевича в январе 2013 года (мы работали над книгой о его творческой судьбе, которая должна выйти в «Новом литературном обозрении»), на месте чашки чая и наступающей стаи волков безмятежно стояли веточки вербы в вазе, а вся картина была безмятежно-лиричной, чему сложно найти примеры в творчестве мастера. Не стало таковым и это полотно: художник сохранил в неприкосновенности лишь домик, превратив работу, которая могла бы быть символом неспешной гармонии, в напоминание о разоренном доме и утраченном очаге.
В ретроспективе представляется очевидным, что миры образов Рабина стали тем мостиком, который связал экспрессионизм с концептуализмом. Про Оскара Яковлевича принято говорить, что он навсегда остался в том времени и в том месте, где началось его творчество – мне же кажется, что он поднялся над ними туда, где конкретное место переходит в пространство бытия, а определенное время – в вечность. Думается, что в этом – залог очень долгой жизни его искусства.