Матвей Вайсберг – гуманист и просветитель
В нашем «фирменном» календаре на 5780 год на странице, посвященной месяцам тевет-шват, мы можем увидеть картину «Вид на Иудейскую пустыню с горы Скопус», принадлежащую кисти известного украинского живописца и графика, нашего современника Матвея ВАЙСБЕРГА.
В этом номере «ЕО» мы публикуем интервью художника, которое он дал автору проекта In-Art и арт-продюсеру Галине Браиловской.
…С самого начала нашей беседы Матвей Вайсберг с легкостью оперирует самыми сложными понятиями и не боится открыто высказывать свое мнение. При этом он не давит на собеседника, а просто добавляет изящные штрихи в неторопливую беседу. Буквально с порога Матвей настолько легко и элегантно начал разговор с нескольких непростых с точки зрения восприятия фраз, что я немного растерялась.
– По этому поводу вспомнилось интервью Буша-старшего, когда у него после посещения научной обсерватории попросили высказать свое мнение об увиденном и услышанном: «Последнее, что я понял, было слово здравствуйте».
– Обсерваторные книжки я как раз читаю.
– Мне всегда казалось, что много читают дети, которые не ходят в садик и подолгу бывают дома.
– Я действительно часто учился на дому. У нас была очень большая библиотека. Собственно говоря, это было самое ценное в квартире, так как кроме книг не было ничего ценного. Когда приходила бабушка, она говорила: «Митя, ты опять рылся во втором ряду!». Я всегда считал, что там спрятано самое интересное. Помню, за один день прочитал «Повесть о жизни» Паустовского. А потом было так, что я в один день прочитал «Фауста», «Гамлета» и зачем-то «Евгения Онегина». До сих пор не пойму, как оно у меня все не перемешалось. Я, правда, потом все эти произведения перечитывал.
– Какие у вас впечатления от Берлина и Лондона, где прошли ваши выставки? Интересно сравнение, наверное, публика разная?
– Сложно судить, так как формат выставок был разный. В Берлине — это была скорее уличная акция, помимо того, что мы туда привезли большую выставку в Музей Берлинской стены. Там в Музее в среднем в день проходит две с половиной тысячи человек. На самой выставке я был представлен одной работой, сделанной на Арт-Майдане. Это был еще «романтический» Майдан — без шин и слезоточивого газа. А также мне дали блок стены прямо на улице, который я разрисовал.
Потом появились российские тролли, которые пришли с плакатами про украинскую хунту. Фоменко Сергей, Фома, из группы «Мандри» с ними общался. По тому, что я услышал, можно сделать вывод, что, кроме языка, у нас нет никаких точек соприкосновения.
– Майдан и ваша выставка были раздражителем для них?
– Да, конечно! Я не думаю, что они пришли посмотреть только на мою акцию. Там я взял за основу семь дней – зарождение растений и далее последовательно, как это было в библейской традиции, заканчивая человеком. Так как у меня там шар, то в нем появились цвета украинского флага. Я хотел это сделать не явно, не в плакатном смысле. Это рождение страны, рождение мира – мне показалось это уместным. Как продолжение акции, я взял фломастер и расписался, а затем дал фломастер для росписи остальным, как это было на Майдане.
– Чувствовалась ли поддержка людей?
– Те, кто пришел, они, безусловно, поддерживают. Но мне сказали, что Берлин более пророссийский город. Там Газпром пророс прочно. Это все вопрос денег России. Вот Мюнхен – так исторически сложилось — он более проукраинский.
Берлин, как и Лондон, производит ошеломляющее впечатление. Это очень богатый город. До этого раза я был в Берлине в 1990 году, сразу после того, как разрушили Стену. Мы тогда ехали на выставку в Швецию. Я думаю, что у нынешней выставки будет продолжение.
– Европейцы воспринимают происходящее у нас как кошмар в цивилизованном мире, как борьбу за европейские ценности? Или для них это просто любопытно?
– Я думаю, что в целом они нам сочувствуют, я не могу судить обо всех. Те, кто к нам пришли, они все — за нас, они настроены благожелательно. Насколько близко к сердцу они это принимают — сложно сказать. Это надо общаться непосредственно с людьми. Я там общался с одним журналистом, он в свое время брал интервью у Ельцина, Путина. У них в семье разлом. Он — проукраинский, а жена-россиянка — за Россию. Вдруг! Никогда не интересовалась политикой, а тут — Крым наш… Что там у них внутри включается при слове «Крым» – мне сложно объяснить.
После выставки в Берлине почти сразу последовала выставка в Лондоне. «Стену» (живописный цикл Вайсберга из 28 работ, созданный в 2014 году на основе событий Майдана и Революции Достоинства – ред.) повезли в Лондон заранее, в Берлине я был без нее.
Я там много ходил по музеям – National Gallery, галерея Тейт и другие, при этом я очень быстро бегаю по галереям, чем раздражаю свою жену (смеется). Сразу у меня происходит фотофиксация, а потом я точечно возвращаюсь в те места, которые я для себя зафиксировал для более подробного осмотра.
В Лондоне я себя чувствовал в безопасности. Там уже была моя «Стена». Как говорил Пикассо: «Всегда очень опасно начинать новую картину». Когда я ехал в Берлин, я не знал, что я там нарисую, определился уже к началу работы. Я работаю без эскизов уже лет 30, не вижу смысла по-другому.
В первый день в Украинском клубе заготовили плоскость под живопись — два квадрата 1,2х1,2. Решил сделать ремейк самого себя, нарисовал один из наиболее трагических фрагментов своей стены с кусочком флага Украины.
Я счастлив, что Майдан был в моей жизни. Я очень люблю свой город. После всех этих событий я его люблю еще больше, но иначе. Глядя на этих людей, вспоминаю, как они воевали, как они строили баррикады, как женщины били эту плитку для укреплений. Омельченко там, наверное, содрогался при виде всего этого. Он и сам, наверное, не осознавал, сколько он для этой революции сделал, благодаря своей плитке (смеется).
События такого масштаба и содержания совершаются раз в сто лет.
– Мне казалось, что после революции 2004 года последует разочарование, и не верилось, что может произойти что-то глобальное.
– Для меня 2004 год не был разочарованием. Я понимал, что будет продолжение. Ничто даром не прошло. Выросло поколение смелых людей. Это было преодоление. В эпоху нашей информационной свободы главное — уметь эту информацию извлекать и знать, как с ней обращаться. Уметь сопоставлять факты.
– В процесс общения наши оппоненты входят с «закрытыми шлюзами». Любые наши объяснения и логика не работают.
– Я не могу понять, как люди, которые сами когда-то подвергались каким-то унижениям, могут нас «учить» чему-то…
Я вспоминаю Эренбурга, когда ему в Америке было стыдно, что он не негр. Человек должен себя чувствовать наиболее уязвимой частью общества, а не частью большинства. Я считаю, что это единственно верная позиция интеллигенции.
Меня мучает вопрос крымских татар, их предали в каком-то смысле. Можно рассуждать — вынужденность ситуации, невозможность воевать и т.д. Но по факту — это все-таки предательство по отношению к ним. Оставили их один на один…
– Вы публичный человек, у вас много знакомых и среди россиян, и на востоке страны. Откололась ли от вас часть знакомых в связи с Майданом?
– Откололось гораздо меньше, чем прибавилось. У меня до начала событий было около полторы тысячи друзей в фейсбуке, а сейчас около пяти тысяч! Конечно, откололась какая-то часть, некоторые даже болезненно. Вот мой приятель, который живет в Сантьяго-де-Чили. Первое, что он спросил: «Фашистское восстание?». Он это сравнивал с фашистским восстанием! Это получается, что Леня Комский, Валерка Соболев, я, мы все — фашистское восстание?.. Он нашел какого-то ветерана, который говорит, что мол вот мы бросали коктейли Молотова в фашистов, а вы в кого… Я ему посоветовал не позорить пожилого человека и самому не позориться. Это как «Живой заслон». Есть такая картина у Коржева, на которой стоят фашисты, а впереди — женщины, старики и дети. Так же, как сейчас Путин поступает. Это тот же «заслон», когда впереди себя толкают заслуженного ветерана.
Самое главное, что большинство из этих респондентов ко мне лично хорошо относятся. Это как «у каждого антисемита есть любимый еврей».
– Как вы думаете, не является ли наш Майдан отзвуком традиций Запорожской Сечи, традиций выборности, традиций свободных людей? Все-таки Украина всегда была страной вольных людей со своими демократическими ценностями.
– Тут, конечно, не надо идеализировать… Но то, что ген свободы у нас больше — это, конечно, бесспорно. То, чем занимались казаки, не всегда так идеалистически выглядело – и грабили, и в рабство продавали и т.д. Было все… Не зря ведь в Крыму не селились на расстоянии ближе, чем 10 км к морю. Приезжали казацкие «чайки» и забирали людей с тем, чтобы потом продавать в рабство.
Говорить о том, что вдруг появилась какая-то плохая Россия, которая нам все плохое принесла — неправильно. Тогда надо говорить о том, что Россию завоевали монголы, и пришла азиатщина и т.д. Давайте отвечать за самих себя. К сожалению, у России есть функция «жандарма Европы».
Если говорить о нас, то я вспомнил бы о том, что Киев был городом Магдебургского права. Я бы вспомнил, что здесь было Великое княжество Литовское, что это был европейский город, что здесь были приняты Хартии.
Хотя с Киевом странная ситуация — присутствует какая-то традиция саморазрушения, в том числе архитектурного.
Возвращаясь к свободе тех людей, которых мы увидели на Майдане, и частью которых мы являемся, к той красоте человеческого духа, красоте человеческих отношений — значит, этот ген свободы в народе был, есть и с этим сделать уже ничего нельзя!
– Вы всегда говорите о том, что вы — атеист, но в своих работах все равно обращаетесь к религиозной тематике — тот же цикл «Семь дней».
– Это все-таки не религиозная тематика. Вера и религиозность — разные понятия. У меня отсутствует религиозное чувство. Мировоззренчески для меня очень важно не изображать бога как менялу в лавке. Я бы не только молитвой человека ценил.
– Может, это «родом из СССР»? Нас это зацепило, потому что мы рождены в то время и это было запретной темой?
– Я бы не был так категоричен. Мой папа говорил: «Нельзя идти спиной вперед».
Я увлекался французской революцией. Меня в армии спас Жорж Дантон. Когда нас в армии начали на разговоры вызывать, ну для вербовки в КГБ, то мое упоминание цитаты Дантона «Нельзя унести Отечество на подошвах своих башмаков» сыграло с ними какую-то роковую шутку. Они не знали, что со мной делать.
Поэтому к атеизму тоже нельзя так категорично относиться. Как говорил Вольтер: «Я с богом раскланиваюсь, но не здороваюсь». И как сказал нам один преподаватель в Иерусалимском университете: «Всевышний создал человека, чтобы было с кем поговорить». В иудаизме — это так…
Для меня религия – это как по Канту «звездное небо над головой, нравственный закон внутри нас». Мне этого хватает. Мне моего атеизма достаточно, чтобы рисовать на религиозные темы. По словам художника и скульптора Хаима Сокола, «любой библейский текст или Тора — это текст, внутри которого мы живем».
Вот у физиков очень интересная терминология. Она, на мой взгляд, несколько поэтизирована. Например – бесплатный завтрак, горизонт событий, слабый антропный принцип. Я даже иногда использую их терминологию в названиях своих работ. Физики — единственные, кто слово «бог» используют в качестве инструмента.
«Вид на Иудейскую пустыню с горы Скопус»
Для меня все это достаточно просто. Существует мнение, что, если ты атеист, то можно делать, что угодно. Как по мне, то ровно наоборот. Мне очень нравится высказывание Гердта о том, как бы он хотел, чтобы о нем вспоминали после его смерти. Он сказал: «Я бы хотел, чтобы мой внук сказал, что его дедушка был порядочным человеком».
Для художника его картины — это некое послание в будущее. Искусство вообще и живопись в частности имеет те временные свойства, что оно создается в настоящее время, посылается в будущее и остается в прошлом. Это самое непосредственное послание в будущее.
– А вы не боитесь, что ваше послание будет прочитано не так, как вы хотели бы?
– Я не боюсь. Это как раз еще одно свойство этого дела, потому что оно начинает приобретать смысл, о котором автор даже и не думает. Тот же Леонардо да Винчи, наверное, не обо всем догадывался, о чем сегодня говорят. И это нормально, потому что происходит эволюция, меняется взгляд, точка зрения. Это все нормально.
– У вас много работ. Как вы с ними расстаетесь?
– Когда у меня их было немного, я расставался с ними мучительно. Мне казалось, что я развиваюсь медленно. Пока работ мало, и когда у тебя начинает что-то получаться, как тебе кажется, то расставаться с ними, конечно, трудно. Сейчас я понимаю, что у моих работ должна быть своя судьба. Я ее, работу, отпускаю не сразу. Пока она в работе, она еще моя. А когда она уже закончена, пуповина прерывается, она должна жить своей жизнью.
Есть некоторые работы, которые семья пытается отнять, не всегда, правда, успешно. У меня есть некоторые работы, как например, портрет отца, который я никогда не отдам. Но таких работ очень мало. Я не вижу в таком «собственном» владении смысла. Это только на уровне семейных реликвий, чего-то личного. Для меня жена — мой абсолютный главный судья.
По картине я сейчас могу многое сказать об авторе. По ней все видно – что ты видишь, как ты видишь, что умеешь.
– В вашей жизни был период «портретной» деятельности. Что он вам дал?
– Да, был такой период в моей жизни. В первую очередь, в этот период я познакомился в Одессе с Ваганом Ананяном. К тому времени у меня уже был опыт уличного портретирования. У истоков уличного портретирования в Киеве стоял москвич Сергей Арто (Артамонов). Он был знаковой фигурой в Москве. Возле него на Арбате назначали свидания. Я его встретил в Киеве, водил по городу, но смотрю, что все ему что-то не то… А когда мы с ним пришли на нынешний Майдан, он говорит: «О! Это то что надо!». Он тут же вынул свою треногу, какой-то плакат, который гласил: «Я нарисую все человечество за 4 минуты». Цена портрета была 10 рублей, что было большими деньгами на то время. Подошел какой-то студентик, у которого было всего девять рублей. Арто снисходительно согласился его нарисовать за эти деньги. Он нарисовал такую лажу за четыре минуты, что мне было стыдно, что я там рядом стоял. За час он нарисовал где-то рублей 80! Безумные на то время деньги. Буквально на следующий день уже все кипело. Уличное портретирование началось.
У меня на тот момент за спиной было неплохое художественное академическое образование. Подобно Диогену, я искал человека «днем с огнем». Мне казалось, что там, где собиралось больше трех, будет какое-то дело, и разочаровывался, когда это ничем не заканчивалось как обычно. Все было хорошо, но меня мучил вопрос – где все-таки суть?.. И тут я попал в Одессу и встретился с Ваганом.
В одесском Горсаду передо мной появился лысый монументальный человек, весь в амулетах. Какое-то время мы друг к другу присматривались. Перед этим ко мне подбежал какой-то маленький человек и спросил, гений ли я. На мой изумленный ответ он сказал, что он — тоже гений… Он сказал, что хотел бы иметь от меня портрет, но у него нет пяти рублей. Я его нарисовал бесплатно. Он свернул трубочкой портрет и куда-то исчез. Это был 1987 год.
В Одессе возле львов собирались старцы. Они играли на скрипках, это был Шагал наяву. Я начал быстро рисовать, послал какого-то мальца на Привоз за цветами, на тот момент я уже что-то нарисовал рублей на пять. Тут появился тот маленький человек, который спрашивал про гения. Он взял из рук одного из старцев скрипку и начал играть. Я был в шоке. Это был Саша Кнопп. Так началась наша дружба, которая продлилась без малого 20 лет. Он окончил одесскую музыкальную школу Столярского, Одесскую консерваторию, аспирантуру при Одесской консерватории. Он альтист, начинал с Башметом. Саша весь сезон играл на альте Гальяно. Уже тогда этот альт был оценен в 100 тысяч долларов, но вокруг этого не создавали ажиотаж. Он на этом альте просто так играл в Горсаду. Увидел я этого Кноппа, начал его рисовать. Мои рисунки показали лысому, после чего тот подошел ко мне и сказал: «Ты — мой брат». Это был Ваган. Он оказался гениальным состоявшимся художником, который оказал на меня огромное влияние. Я надеюсь, что я тоже повлиял на него в какой-то мере.
– Вы радуетесь, когда зритель придает вашим работам собственное прочтение?
– Да, конечно. Автор запустил свою работу, а дальше она уже живет своей жизнью. Это как вино – после того, как его открыли, оно должно вдохнуть воздух, чтобы раскрылся букет. Пикассо говорил: «Гвоздь в стене — смерть картины». Но пока она этот гвоздь обретет, она успеет еще попутешествовать. Мне однажды мою работу «Бегемот» привозили из Швейцарии, потому что я забыл ее подписать. Потом увезли обратно. Это было забавно.
Печатается с сокращениями
