Имя

«Я ВЫБИРАЮ СВОБОДУ…»

Геннадий ЕВГРАФОВ | Номер: 12/312 Декабрь 2018

К 100-летию Александра Галича

В 1970 году исключенный из всех творческих союзов Галич написал песню «Я выбираю свободу». Он пел о свободе «казенной пайки» и «глотка воды», о «свободе Норильска и Воркуты» и о своем выборе, без которого не мог бы существовать, жить:
Я выбираю свободу,
но не из боя, а в бой,
Я выбираю свободу
быть просто самим собой.
К самому себе он пришел, когда презрел благополучное советское литературное барство и сознательно встал на путь «изгоя, клеветника и отщепенца», когда из самодовольной и сытой советской номенклатуры ушел на обочину советской жизни. Можно сказать – выпал из гнезда.

Терновый венец и тепленькая ермолка

Весной 1968 года Галич приехал с концертом в Новосибирск. После его выступления местная газета «Вечерний Новосибирск» вышла со статьей журналиста-фронтовика Н.Мейсака «Песня – это оружие». Номер газеты был отправлен лично секретарю правления Союза писателей СССР Г.Маркову. Бдительный журналист обвинял заезжего московского барда в пошлости, которая граничила, по его мнению, с клеветой на советское прошлое периода Отечественной войны, и в том, что тот воспевает различных подонков, а также засоряет русский язык блатной лексикой.
Но просвещенной общественности интеллигентного города Новосибирска этой газетной публикации показалось мало. Возмущенные научные сотрудники Института геологии и геофизики Академии наук во главе с академиком А.Трофимуком направили первому секретарю Союза писателей К.Федину письмо с жесткой критикой выступления Галича. Авторы письма в резкой форме ставили вопрос об усилении идеологической борьбы. На этом фоне, писали они, репертуар барда производит тягостное впечатление. «Мы не можем примириться ни с содержанием «произведений» Галича, ни с манерой их исполнения, – заявляли ученые. – …Вокруг его имени складывается легенда. Ею пытаются … объяснить или даже оправдать его мизантропическую и оппозиционную направленность. Однако можно ли оправдать «тяжкими страданиями во времена культа личности» то откровенное презрение, с которым он бросает в лицо народу набор эпитетов из тюремно-блатного лексикона? Тому самому народу, чей хлеб жрут он и ему подобные «мученики»!»
Дальше неинтересно. Дальше было, что пора «развенчать» этих самых «мучеников» от литературы и поэзии, «снять с них терновый венец, ставший тепленькой ермолкой» (?!) и разоблачить «лжесеятелей разумного, доброго, вечного», потому что им (авторам письма) «далеко не безразличны судьбы всей советской культуры».

Предупредить об ответственности

Холодный, бесстрастный, циничный и много повидавший на своем веку Константин Федин, разменявший талант писателя на руководящее кресло, вздрогнул. На дворе стоял 1968 год. Международная обстановка была неспокойной: в Чехословакии Дубчек боролся с «призраком коммунизма», приступив к осуществлению либеральных реформ; в Польше Гомулка, испугавшись «призрака сионизма», обрушился на евреев. Внутренняя ситуация тоже оставляла желать лучшего – только-только прошел шок от письма Солженицына писательскому съезду и еле-еле улеглась волна хоть и немногочисленных, но все же протестов после осуждения «самым справедливым» советским судом Синявского и Даниэля. И тут на тебе – Галич. Надо было реагировать…
20 мая 1968 года состоялось заседание Секретариата правления Московской организации Союза писателей СССР, на котором Галич дал необходимые пояснения. Он признал, что песни его резко сатирические, а новосибирский журналист и авторы письма пользуются «в своей аргументации наивным приемом, когда речь… высмеиваемого… персонажа… выдается за речь и мысли автора и когда из контекста песни выхватываются одна или две искаженных строчки, по которым легко составить ложное представление обо всей песне».
Состоялась дискуссия, были высказаны разные мнения, но скандал раздувать не захотели, поэтому все согласились с умным и благородным Львом Кассилем: «предупредить Галича».
На закрытом заседании Секретариата его «строго предупредили» и обязали «более требовательно подходить к отбору произведений, намечаемых для публичных исполнений, имея при этом в виду их художественную и идейно-политическую направленность». В общем, дело замяли.

Вялотекущая шизофрения

Галич «предупреждению» не внял.
…Он ударил по струнам, сделал длинную паузу, обвел взглядом присутствующих и тихо, без надрыва вопросил: «В свой назначенный час?»
Собравшаяся послушать опального барда интеллигентная компания стыдливо засмущалась, хотя прекрасно понимала, что вопрос риторический – на площадь никто из гостей выйти не мог, у всех были свои причины: работа, семьи, дети…
А он, как будто не замечая тайного смущения позвавших его, начал своим густым речитативом:
И все так же, не проще,
Век наш пробует нас –
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?
Где стоят по квадрату
В ожиданье полки –
От Синода к Сенату,
Как четыре строки.
Только на этот раз был не снежный декабрь 1825-го, Синод и Сенатская площадь в Петербурге – а жаркий август 1968-го в Москве, Кремль, храм Василия Блаженного.
21 августа войска СССР и пяти стран-союзников по соцлагерю вторглись в «братскую» Чехословакию. 25 августа на Красную площадь вышли восемь человек. Возле Лобного места они развернули плакаты «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!».
Сотрудники милиции и люди в штатском немедля скрутили демонстрантов и доставили их (по вечной советской привычке избив по дороге) в ближайшее отделение. Дальше был суд, скорый и неправый. Делоне и Дремлюга получили различные сроки, Богораз, Бабицкий и Литвинов отправлены в ссылку. Власть снизошла к Горбаневской, у которой был грудной ребенок: после того, как полковник КГБ, ведущий сотрудник Института судебной психиатрии им.Сербского проф.Лунц поставил ей диагноз «вялотекущая шизофрения», ее отправили на принудительное лечение в психбольницу специального типа. Файнберг был признан «опасным и невменяемым» и направлен в Ленинградскую спецпсихбольницу. Только 21-летнюю Баеву отпустили, поскольку, поддавшись уговорам товарищей, она заявила, что рядом с демонстрантами оказалась случайно.

Предсказание Станиславского

Александр Гинзбург родился 19 октября 1918 года в обычной провинциальной еврейской семье в Екатеринославе, который в 1926-м переименуют в Днепропетровск и где потом первым секретарем обкома будет Брежнев, при котором в 1970-е годы развернется во всю мощь талант Галича и при котором он будет (в буквальном смысле) выпихнут из страны. Странные порой бывают в жизни переплетения сюжетов…
Отец Галича Аркадий Самойлович служил экономистом, мать Фанни Борисовна работала в консерватории. В юности Александр писал стихи, дружил с Всеволодом Багрицким. Недоучившись в Литинституте, перешел в студию при МХАТе, возглавляемую Станиславским. Рассказывали, что при поступлении патриарх сказал об Александре Гинзбурге: «Актером не станет, но толк будет…». Слова отца-основателя сбылись: неудавшийся актер стал сценаристом и драматургом, членом Литфонда и сразу двух творческих союзов – писателей и кинематографистов. Однако ничего выдающегося в его пьесах и сценариях не было.
Зато в начале 1950-х, взяв в руки гитару и запев, он стал бардом Александром Галичем, если хотите – менестрелем, единственным в своем роде. Оттолкнувшись от старого городского романса, создал свой, резко сатирический, особый жанр, который и развел его с господствующей советской эстетикой. А затем и с государством.
Казалось, он высмеивал уродства советского быта, а оказалось – бытия. Это хорошо поняла власть. И тогда у него начались проблемы.
С добрым утром, Бах, – говорит Бог.
С добрым утром, Бог, – говорит Бах…

Из благополучия – в изгои

После того, как в «Современнике» был запрещен спектакль по пьесе Александра Галича «Матросская тишина» – власти сочли, что автор крайне искаженно представляет роль евреев в Великой Отечественной войне – его песни приобрели еще и отчетливо политический характер, став по сути брехтовскими зонгами. Вот тогда и произошел полный разрыв с «официальным», разрешенным искусством.
Галич быстро рос – от шутливо-игривой «Леночки» до пронзительного альбома «Литераторские мостки», от сатирического, высмеивающего систему цикла «Коломийцев в полный рост» до уже уничтожающей эту систему «Поэмы о Сталине». Он пел об униженном Зощенко и выстоявшей Ахматовой, о судьбах Пастернака, Мандельштама и Михоэлса. Он отверг эзопов язык и называл вещи свои именами – «не хотел умывать руки», «спасая свой жалкий Рим». Его сочинения на безликом советском песенном фоне брали слушателя за душу. Кроме того, конечно же, Галич брал еще и своим артистизмом. «В какой-то момент талант становится сильнее инстинкта самосохранения», – сказала как-то Елена Боннэр.
В 1960-е Окуджава ушел в прозу и в любовную лирику под гитару. Высоцкий метался между «быть или не быть» на Таганке, а в песнях все чаще заходил за запретную черту. Не бросая гитары, Визбор пошел в кино, а Ким – в диссиденты. Каждый делал свой выбор. Сделал его и Галич. Много позже он скажет: «Мне все-таки уже было под пятьдесят… Я уже был благополучным сценаристом, благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что я так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, сказать правду».
Из советского настоящего он шагнул в антисоветское будущее – вышел на площадь, в одночасье превратившись из признанного драматурга в «клеветника, отщепенца и изгоя общества». Именно к этому благородному лику его причислили власть предержащие. Ирония истории – в 1964 году по сценарию Галича был снят фильм «Государственный преступник», за что он был награжден премией КГБ. Комментарии, как говорится, излишни.

Процесс исключения

Человека как личность образует внутренняя свобода. Галич был внутренне свободным человеком в несвободной стране. Он любил родину, а не власть, которая себя всегда с нею отождествляет и поэтому считает, будто она знает лучше всех, что нужно этой самой родине. В своих песнях он говорил в лицо, что думает, а это всегда раздражает. Особенно власть. Тем более – советскую.
Конфликт с подобного рода творческими людьми в те годы заканчивался, как правило, тремя результатами – либо судили по ст.70 («антисоветская пропаганда и агитация», от 6 месяцев до 7 лет или ссылка «от двух до пяти»), либо высылали за границу и лишали гражданства, либо оставляли протестующего без средств к существованию (не давали публиковать, снимать, ставить и т.д.).
К Галичу применили третий вариант. Когда в 1969 году в издательстве «Посев» вышла книга его песен, началось то, что Л.К.Чуковская очень точно назвала «процессом исключения». Сначала запретили публично выступать. Затем перестали печатать, пьесы не ставили, сценарии клали на полку – это был запрет на профессию. А чтобы запрет хоть чуть приобрел видимость законности, приняли официальные меры – в 1971 году Галича исключили из Союза писателей (из стенограммы: «Сергей Михалков. Кто за то, чтобы исключить Галича А.А. из Союза Советских писателей, прошу поднять руки. Единогласно»). Через год – из Союза кинематографистов. И одновременно выкинули из Литфонда.
Жить на пенсию по инвалидности (после третьего инфаркта) даже в те дешевые советские годы было невозможно. И тогда он написал открытое письмо московским писателям и кинематографистам.

Из письма Галича

«29 декабря 1971 года Московский секретариат СП, действуя от вашего имени, исключил меня из членов Союза писателей. … Еще некоторое время спустя я был исключен из Литфонда и (заглазно) из Союза работников кинематографии. Сразу же после первого исключения были остановлены все начатые мои работы в кино и на телевидении, расторгнуты договора. Из фильмов, уже снятых при моем участии, вычеркнута моя фамилия. Таким образом … я осужден на литературную смерть, на молчание. Меня исключили втихомолку, исподтишка. Ни писатели, ни кинематографисты официально не были поставлены (и не поставлены до сих пор) об этом в известность. Потому-то я и пишу это письмо.
Я писал свои песни не из злопыхательства, не из желания выдать белое за черное, не из стремления угодить кому-то на Западе. Я говорил о том, что болит у всех и у каждого здесь, в нашей стране, говорил открыто и резко.
Что же мне теперь делать?
В романе «Иметь и не иметь» умирающий Гарри Морган говорит: «Человек один ни черта не может». И все-таки я думаю, что человек, даже один, кое-что может, пока он жив. Хотя бы продолжать свое дело.
Я жив. У меня отняты мои литературные права, но остались обязанности – сочинять свои песни и петь их».
Это письмо также было отправлено в еженедельник СП РСФСР «Литературная Россия». Разумеется, на его страницах оно не появилось. Впервые с сокращениями оно было опубликовано только в сентябре 1988 года, на третьем году после прихода к власти Михаила Горбачева.

От Москвы до Таймыра

После исключения из творческих союзов Галич принял решение – исключить власть из своей жизни. Он начал петь на квартирах. Песни переписывали с магнитофона на магнитофон, они разлетались по всей стране, и вместо того, чтобы предать поэта-исполнителя забвению, власть своими руками сделала все, чтобы о нем узнали все – от Москвы до Таймыра.
Он не хотел уезжать. Его вынудили. Как когда-то вынудили его друзей – Мстислава Ростроповича, Виктора Некрасова, Владимира Максимова.
В июне 1974 года Александр Галич покинул СССР. В октябре Главлит с подачи ЦК КПСС запретил все его произведения.
Доброй ночи, Бах, – говорит Бог.
Доброй ночи, Бог, – говорит Бах…

«Я выбираю свободу»

Сначала был Осло, потом Мюнхен. Там его пригласили на «Радио Свобода». Так начался новый Галич – в авторской радиопрограмме «У микрофона Галич…». Теперь он только и делал, что говорил, говорил, говорил. О своем открытии Европы, об истории создания некоторых песен, о Пастернаке и Салтыкове-Щедрине. Он вспоминал жизнь в Союзе и размышлял о «припадочном характере советской власти и непредсказуемости ее поведения», негодовал, печалился, отзывался на события в свободном мире, в котором жил, и на родине, которую вынужден был оставить.
А потом был Париж. Он дружил и выпивал с Максимовым и Некрасовым, но одуряющего российского хмеля не было. Он объездил почти весь Запад и Израиль, где его на бис принимали наши «бывшие», но чувствовал себя везде чужим, одиноким. Вернее – одиночным, штучным. Такие мешали везде, они не были нужны ни там, ни здесь. Он это быстро почувствовал, жил с какой-то неизбывной горечью.

Смерть на чужбине

Он погиб 15 декабря 1977 года – вместо антенного гнезда вставил вилку антенны стереосистемы «Грюндиг» в отверстие в задней стенке приемника, коснувшись ею цепи высокого напряжения. Цепь замкнуло – и электрическую, и его собственной жизни…
Выдвигались версии о мести ГБ и кознях ЦРУ (?!). Но ни одну из этих могущественных организаций не интересовало его физическое уничтожение. Случай. Просто нелепый несчастный случай – и Галича не стало…

«Когда я вернусь…»

Он уезжал из СССР, а вернулся в Россию. Как и предсказывал:
Когда я вернусь – ты не смейся –
когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли,
по февральскому снегу…
Но не пробежал – вернулся стихами, песнями, прозой, книгами и воспоминаниями друзей. Только вот пьесы безнадежно устарели, стали артефактами определенного времени.

«Я на этой земле останусь…»

В 1971 году в «Песне исхода», обращаясь к тем, кто добровольно покидал страну, Галич выдохнул: «Я на этой земле останусь…». После его гибели эта строка приобрела метафорический смысл: он на этой земле остался.
Он прожил несколько жизней. Первая – благополучный кинодраматург, по чьим сценариям снимали идейно выдержанные фильмы, щеголь в замшевом пиджаке и гуляка. Вторая – полузапрещенный бард и кумир шестидесятников. Третья – диссидент, которого вышибли из страны партийные бонзы. Он начинал празднично, а закончил трагедией…
22 декабря 1977 года Александра Галича похоронили на русском участке кладбища Сент-Женевьев-де-Буа близ Парижа.
В апреле 2002-го в Москве на доме по ул.Черняховского, 4 установили бронзовый барельеф, на котором написано: «В этом доме с 1956 г. жил до своего изгнания в 1974 г. русский поэт и драматург Александр Галич».

Слушайте Галича

В последнее время все чаще слушаю Галича. Включаю айпад, и оттуда раздается такой знакомый, выразительный голос:
Как я устал повторять
бесконечно все то же и то же,
Падать и вновь
на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться,
прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться,
прости меня и помоги…
Слушайте Галича. Главное – не как поешь, а о чем. Хотя Галич пел хорошо. Господь Бог не обделил его ни тем, ни другим.