Имя

«Поэт в России – больше, чем поэт»

Михаил РУМЕР | Номер: 05/293 Май 2017

Памяти Евгения Евтушенко

Казалось, он вечен. Все его соратники по шестидесятнической тусовке – Вознесенский и Рождественский, Ахмадулина и Окуджава – давно ушли в мир иной, а он все жил где-то там, в оклахомской глухомани, наезжая в Москву и будоража российский мир акциями, выступлениями, всем своим образом властителя поэтических дум давнего прошлого.
Кто-то довольно едко заметил в социальных сетях: «И Евтушенко, и Бродский, и Бунин, и Набоков умерли на чужбине. Повезло только Пушкину, Лермонтову и Мандельштаму – их убили на родине».
Он умер 1 апреля. 18 июля ему должно было исполниться 85 лет.
Почти у всех, кто жил в России активной общественной жизнью во второй половине XX в., было свое представление о Евгении Евтушенко. Одни иронизировали над его нарциссизмом, пестрой одеждой, обвиняли в двуличии, конформизме, другие – находили некоторые его стихи гениальными, восхищались смелостью, гражданственностью, вызовом, бросаемым власти, которая почему-то щадила его и даже разрешала ездить по миру. Как бы то ни было, он являлся неотъемлемой частью времени, яркой его краской, принадлежал к общественной истории страны.

Я впервые увидел его где-то в начале 1950-х, когда он вместе с Рождественским пришел к нам в литературный кружок Московского дома пионеров, тот самый литературный кружок, из которого незадолго перед тем вышли наши старшие товарищи Боря Слуцкий и Владик Фурман, создавшие антисталинский Союз борьбы за дело революции и поплатившиеся за это своей жизнью.
Мы трое – Амлинский, Тимофеевский и я, уже повзрослевшие, 15–16-летние, – с ревнивым интересом всматривались в этих двух 20-летних студентов Литературного института, читавших свои стихи. Мы воспринимали их как людей своего поколения, разве что чуть постарше.
А лет восемь спустя я, работая в многотиражке автомобильного завода, делал доклад в созданном при газете литературном кружке о творчестве Евтушенко. И надо было видеть, как эти молодые рабочие, отмыв после смены с рук грязь и копоть грохочущих, пропахших машинным маслом цехов, слушали стихи набиравшего славу поэта:
О, свадьбы в дни военные!
Обманчивый уют,
Слова неоткровенные
О том, что не убьют…
Дорогой зимней, снежною,
Сквозь ветер, бьющий зло,
Лечу на свадьбу спешную
В соседнее село.
Походочкой расслабленной,
С челочкой на лбу
Вхожу,
Плясун прославленный,
В гудящую избу.
Это про его долгую жизнь – «вхожу, плясун прославленный, в гудящую избу». Изба гудела и гудит до сих пор, только вот плясун ушел, отдал Богу свою буйную и страстную душу.

Валерия Новодворская, обладавшая безошибочным нравственным чутьем, перечисляла самые яркие его общественные деяния, которые она называла подвигами.
В 1961-м это был «Бабий Яр», самое безоглядное, самое дерзкое его деяние, прорвавшее плотину молчания вокруг Холокоста на территории Советского Союза и обеспечившее поэту место в еврейской истории. «Да будет память его благословенна!» – говорит в своей некрологической заметке Натан Щаранский, бывший советский узник совести, а ныне один из лидеров современного Израиля. И эти слова дорогого стоят.
До сих пор кровь стынет при первых реквиемных строках этой поэмы: «Над Бабьим Яром памятников нет…» Много чего последовало после ее публикации. И увольнение напечатавшего поэму редактора «Литературной газеты» Валерия Алексеевича Косолапова, и исполнение симфонии Шостаковича «Бабий Яр», когда ни один исполнитель – дирижер, певец – не решался принять участие в премьере, а для тех, кто решился, это стало гражданским подвигом.
Иди объясни современному молодому россиянину особенности того времени. А может, вскоре и не надо будет объяснять, все и так будет понятно в нынешней России, где трагедия сменяется фарсом.
Потом был год 68-й, советское вторжение в Чехословакию и его знаменитое стихотворение «Танки идут по Праге», и телеграмма Брежневу с протестом против вторжения, после которой они с женой ждали ареста и жгли в котельной самиздат. С полным основанием жгли, со знанием дела говорила Новодворская. Если бы телеграмма пошла на запад, обязательно бы арестовали. А так только уволили девочку-телеграфистку, которая в Коктебеле приняла и отправила эту телеграмму, и Евтушенко добился ее восстановления на работе.
Много чего происходило в этой жизни. Ему были свойственны эмоциональные всплески, подчас носившие трагикомический характер. Когда арестовали Солженицына, Евтушенко сумел дозвониться до Андропова и обещал, если Солженицыну дадут срок, повеситься у дверей КГБ. Умный жесткий Андропов предложил это ему сделать, сославшись на крепость лубянских лип. Но Солженицына все-таки не посадили, а выслали за рубеж.
Евтушенко был верен себе и в 1990-е, отказавшись принять орден Дружбы народов в знак протеста против войны в Чечне.
И уже незадолго перед смертью, приехав в Москву с ампутированной ногой, на протезе, с биостимулятором сердца, исхудалый, он, оказавшись на вечере памяти своего друга Эрнста Неизвестного, вдруг обратился к аудитории с призывом защитить вдову другого своего друга Булата Окуджавы, которую Минкульт уволил с должности директора дома-музея поэта в Переделкино. Криком кричал, обвинял собравшихся в бездействии. Ему жить оставалось меньше года, а он, с трудом передвигаясь, опираясь на палку, высохший, с горящими глазами, ездил, боролся, защищал кого-то, читал стихи. Плоть иссыхала, а дух жил, темперамент оставался неукротимым.
За два дня до кончины поэта в Оклахоме, в Москве на церемонии вручения кинематографической премии «Ника» режиссеры Сокуров и Красовский, актриса Коренева – лауреаты премии – выступили в защиту политзаключенных и людей, задержанных в России 26 марта на акциях протеста против коррупции. Эти выступления, означающие, что дух сопротивления среди творческой интеллигенции жив, могли бы стать лучшей эпитафией на надгробье Евгения Евтушенко, которому по его завещанию суждено лежать в Переделкине, рядом с могилой Пастернака.