Наум Тихий: Поэзия возвращается
Сергей ТИХИЙ
У Наума Тихого, украинского поэта, в прошлом году был юбилей, 100 лет. Как отметить его в наше время? В Союзе писателей Украины, да и не только, пожалуй, в нем, списки длинные — пишут люди стихи, писали и писать будут… Но чьи строки останутся, а чьи будут забыты — это уже не Союз решает, не критика и тем более не какой-то там ЦК. Наверное, поэтому на официальном уровне у нас уже давно не то что не отмечают, даже не упоминают абсолютное большинство подобных дат. Мол, помнить о своих — это дело и обязанность потомков, в прямом смысле этого слова. Все верно. И одновременно – зря.
Но я не о том. В чем-то оно, может, и к лучшему. Официоз вытесняет таинство, а поэзия, когда ее перечитываешь в одиночестве, порой дарит чудо. Это когда сквозь давно, кажется, знакомые строки, словно написанное тайными чернилами, проступает раньше непонятое и неуслышанное…
Автору эти строки знакомы с детства, засыпая, он слышал, как в соседней комнате отец читал их, только что дописанные, — маме. Это у многих поэтов есть такая потребность: услышать, как звучит новое – не «намугикане» молча, про себя, а звучащее «в воздухе». Именно эти строки, потом, уже прочитанные самостоятельно, впервые явили мне чудо поэзии вообще.
Я помню, какое это было стихотворение – «Дід». Там вначале очень домашняя такая картинка, как «молодые» дедушка с бабушкой суетятся вокруг колыбели первого своего внука…
Вот дед берет новорожденного на руки:
«… Ет, чорт! Дрижить непривчена рука…
Нарешті він сподобився, побачив,
Які вони, коли ще в пелюшках…
Свої…
(— Бабунь! Та він, дивись, вологий!
Авжеж, держу… Сухі я там поклав!)»…
И вдруг, в финальных двух строчках – однозначный, как молния, прорыв к пронзительной сути: это же не о пеленках и подгузниках, это о Времени и Судьбе!
…«Свої з колиски вибрались без нього.
Він – воював».
И – нечего добавить…
Наум Тихий – человек своей эпохи – он родился в самом начале безумного эксперимента и вся жизнь поэта прошла под его знаком: от Голодомора – через репресии (его отца, местечкового провизора, забрали в приснопамятном 37-м) – через страшную войну — снова репрессии – до почти «вегетарианских» 70-80-х. А потом были 90-е, когда еще не падали памятники, а улицы еще носили имена убийц. Но уже было вслух сказано правду, еще далеко не всю, но ту, что все перевернула в жизни и в жизнях. И тогда оказалось, что уже никому не укрыться под общим оправданием – «мы строили светлое будущее человечества» – а каждому нужно отвечать за себя. Именно поэтому большинство его ровесников – кто даже пережил Голодомор и отвоевал войну – так и не смогли преодолеть в себе отчуждение и обиду. А Наум Тихий смог и успел выйти навстречу новой Украине, той, к которой мы идем и сечас через страшную эту войну, но в которую мы обязательно придем. Именно это чувствует «той, хто збирає насіння» – он знает, как дождаться той Украины, которая достойна будет самой себя, и поэтому он ее дождется.
Его причисляли к «фронтовому поколению». Наверное, справедливо, хоть и есть во всех этих попытках «сгруппировать» – некая поверхностность, ленивое нежелание увидеть личное.
К июню 1941 года Наум Штилерман (псевдоним-перевод Тихий — стал его фамилией «по паспорту» в 60-е) успел окончить четвертый курс филфака Киевского университета… По документам ему уже исполнился 21 год, а на самом деле – не было и 19-ти. Его военная судьба складывалась, как у многих, кто уцелел. Связист, пулеметчик, командир стрелкового взвода… Сержант, в общем.
Но случалось с ним на войне и непостижимое.
С группой бойцов в сентябре 41-го он чудом вышел под Киевом из окружения, которое отняло жизни, изуродовало судьбы миллиона солдат и командиров Красной армии.
В мае 1942-го его дивизия наступала под Харьковом, но пришел запоздалый приказ: отобрать недоучившихся студентов в пехотное училище. Наум попал в эту команду… А через несколько часов немцы ударили с флангов, прорвали фронт. В том катастрофическом окружении война перемолола более 400 тысяч судеб…
А через месяц, в июне, когда немцы, сметая немногочисленные заслоны, перли к Волге, в Саратовском училище сформировали два курсантских батальона — бросили их в междуречье Волги и Дона на рассыпавшийся под ударами врага фронт. И вот там Наум в окружение уже попал. Из него вышли двое – он и еще один боец. Другие курсанты, кто не погиб, попали в плен…
Уже в октябре, в Сталинграде, его тяжело ранило. Потеряв много крови, он лежал на нейтральной полосе без сознания, среди погибших… Но когда стемнело, связной, пробегавший там, споткнулся о ногу раненого – и он застонал. А боец, добежав до своих окопов, передал: там живой! Санитары Наума вытащили. Ну, и в госпитале, как он потом говорил, отмолили… Он так и жил до конца своих дней с множественными осколками той мины в теле, их не смогли достать хирурги. Конечно, «фронтовое поколение»…
Наверное, память о войне, о тех, кто не вернулся, диктовала ему этот особенный строй стиха, когда всякая вычурность неуместна, потому что от нее — шаг до фальши.
«Коли б здійняти з світу кільця літ,
Сувої болю й втіхи, цвіту й тління,
Отут, де нині бронза і граніт,
Розгрузле поле вздріли б ми осіннє.
Над ним пороховий стелився б дим,
Гарматі вражі били би з-за річки,
Й в окопах, повних місивом глевким,
Нудна цигикала б по каскам мжичка.
Десятий (чи який там?) артналіт…
Стовпи вогню над полем побурілим…
Отут, де нині бронза і граніт,
Бійці, скоцюрбившись, махру курили б.
В сирих шинелях, чоботах сирих,
Неголені, зчорнілі від утоми,
Вони б атаки ждали, і при них
Дрімали б їхні долі невідомі…»
(з поеми «Меморіал»)
О пятой графе… Как-то само собой в те годы считалось, что если человек, имеющий в паспорте запись «еврей», пишет стихи на украинском языке – это уже какое-то отклонение, экзотика. Почему? Всё просто. Города Украины были жестко русифицированы, а еврейское население после войны селилось в городах. Писать стихи по-украински? Кто ж добровольно захочет в гетто? А ведь это и было такое гетто – несколько десятилетий все украинское существовало у нем как бы благодаря партийной ласке. В 20-30-х, когда нужно было выбить из современников мечту о «независимой Украине», память об УНР, о реальной гражданской войне в Украине – большевики разрешали украинцам многое. Результат не заставил себя долго ждать – украинское возрождение, десятки, сотни имен: поэты, режиссеры, музыканты, культурологи – интеллектуальная элита нации. К середине 30-х (в Украине репрессии начались задолго до 1937-го) – ее выкосили практически полностью. Уцелевшие были запуганы смертельно. И разносы на киевских писательских съездах были не сравнимы с московскими: это было особо циничное издевательство в форме бюрократической процедуры. Конечно – и это естественная психологическая реакция – некоторые из уцелевших, но растоптанных, пытались отыграться на тех, кому еще хуже. А для еврея – хоть ты всю жизнь пиши по-украински, всегда открыта «опция» быть записанным еще и в агенты «мирового сионизма». И «вказівку» из Москвы в Киеве — по малороссийской традиции — выполняли ревностно: прорабатывали в газетных статьях, не давали публиковаться, а если что-то и проходило – искали и «находили» крамолу в каждой строке.
Особенно ревностные хранители «чистоты крови» изобрели, например, для Наума Тихого фантастическое по уровню иезуитства определение и случалось величали его «еврейским поэтом, пишущим на украинском языке». Задевало ли его такое? Да и больно. Но не потому, что подчеркивалось его происхождение – он и не думал скрывать его, а потому, что считал себя «украинским поэтом».
Его исток – в Емильчине, это запад Житомирщины, Полесье, считай – Галичина, земли, вошедшие в состав Российской империи только в конце 18 века. Соответственно, пресс русификации здесь давил все украинское на 150 лет меньше, чем в Левобережной Украине. И это чувствовалось, по сей день, кстати, чувствуется. В первой трети ХХ века Емильчине – это типичное еврейско-украинское местечко, таких много было в этой части Украины до того, как здесь пролилась кровавая река Холокоста.
Идиш и украинский – два языка его детства. Отсюда и язык творчества Наума Тихого — естественный, как дыхание: с одной стороны без показной «этнографичности», а с другой – именно он, божественный украинский. Наум пошел в еврейскую школу, а окончил уже украинскую. Шел 1937-й. Его отца, местечкового провизора, «взяли» как врага народа в октябре. А за два месяца до того, в августе Наум стал студентом Киевского университета. «Проскочил», то есть… Почему украинская филология? Во-первых, он уже «болел стихами». А во-вторых, и это главное, школьный учитель украинского языка — Иван Афанасьевич Гойко — что-то особенное заметил в еврейском мальчике, который был самым маленьким в классе (пошел в школу 5-ти летним), — книги давал, поощрял…
«Молитва за Украину»… Это стихотворение много значит не только в творчестве – во всей жизни и судьбе Наума Тихого. Вот это «вірю, що я в сім’ї не пасинок у тебе»… Всякое было, кто-то, в «пасынки» его записывал – и «безродным космополитом» в конце 40-х в начале 50-х метили, хотя последнее, правда, пришло из Москвы, но в Киеве – слишком уж ревностно выполняли указание. А потом – давили в 60-х-70-х, умалчивали в 80-е…
Он вышиванок не носил принципиально – не любил внешнего, поверхностного, а еще – чтобы не давать «шакалам» поводов. Он просто или писал, или долго вынашивал стихи, бывало, месяцами не выходя из дома, и точно знал, что он «не пасынок». И принцип этот он пронес через десятилетия: кто считает иначе – это отдельные конкретные люди, а Украина – это другое — родина, правечная земля предков и языка, единственного, которым ты чувствуешь и выражаешь мир и себя. Именно отсюда и она – «Молитва» украинца еврейского происхождения своему Б-гу, написанная в 1994-м, но как бы направленная на 20 лет вперед, на Майдан, где Всевышний точно ее услышит. Услышал, в 2022-м…
«… твій віщий дух —
Життя мого осердя, Україно.
І я благаю Бога, щоб відринув
Від тебе ворогів підступну зграю.
Нехай заціпить їм роти погані…».
Это – искренне сказано, потому что молитва… Вы почувствуете то же, читая эти строки. Лишь изредка пафосные слова – там, где без них не обойдешься, чаще – это вообще будет взгляд человека внутрь себя. Но (!) – при ключевом творческом принципе поэзии Наума Тихого: предельная доступность образа и формы – он считал поэзию средством коммуникации, а не способом кодирования – при всей метафоричности строки и несмотря на все «маленькие хитрости» искусной версификации.
Его строки не читаются быстро. Простые, казалось бы, слова, классические формы стихосложения, их порой нужно перечитать еще раз и еще, слиться с ними – тогда только узнаешь их неповторимый, ни с чем несравнимый вкус. Читателю иногда тоже нужно умение ждать:
«І ті, хто збирає насіння, милуються з квітів.
Вони лиш не рвуть їх, а здалеку вміють глядіти».
И дальше:
«Насіння поспіє — аж ген,
як осиплеться квітка.
Воно не дається швидким, воно любить забарних,
Котрі незворушно перестарків ждуть незугарних…»
Украинский язык точно дождется времен, когда на нем будут писать Нобелевские лауреаты. И украинская поэзия приближала и приближает это время, потому что поэзия – «испытательный полигон» языка. Здесь речь развивается, здесь она тестирует новые слова, интонации, формы – на звук, на уместность, запах и вкус. Ибо на языке мертвом стихи не пишутся. И украинский, со всеми, казалось бы, его «непоэтическими», бытовыми, разговорными оборотами и интонациями, которыми Наум Тихий пользуется часто и плодотворно – оказывается удивительно подходящим именно здесь и именно для того, чтобы сказать то, что сказано.
Поэзия Наума Тихого, поэзия вообще – отменяет «быстрые» стереотипы. Она – как платиновый метр – эталон человеческого чувства. У нее не бывает «немодными» – любовь, совесть, человечность, жертвенность, верность. Вспомните и Вы, современник, что любовь, например, совсем не обязательно начинается с койки, щемяще сокровенная, недостижимая даже, она – самая сладкая. «Лиш Любчин горить на вустах поцілунок» — невыясненное, недоспрошенное навеки останется в сияющем облаке образа.
…В наше время, когда имитация, фокус-покус – претендуют на роль оригинала – способность к приятию настоящего стала определяющей для homo sapiens. Именно тогда, между другими прозрениями, открывается для человека и высший класс поэзии, когда стихотворная форма перестает восприниматься как некая условность – рифма, ритм, ямб с хореем и амфибрахием — а кажется единственно возможным способом выражения. Поэзия – сигнал, посланный во Вселенную будущего. И приняв его спустя десятилетия, ты чувствуешь, как связаны между собой времена. Ностальгия по настоящему – это, кроме всего прочего, вещь вполне утилитарная. Ибо оказывается, что без поэзии – не только язык людей не живой, но и мир человеческий – тоже. Ведь общественный организм – подобен человеческому: до поры дефицит витамина как бы и не замечается вовсе, но наступает (всегда неожиданно) мгновение, когда без этих миллиграммов – швах.
Поэзия «вышла из моды»? Не смешите! Люди теперь не то что стихов не читают, они вообще не читают? Они ролики в Ютубе смотрят? Ничего, пусть смотрят, но есть такое ощущение, что те, в ком заложен дар «збирати насіння», они уже сложили цену этой современной якобы «безальтернативности».
…100 лет – это когда итог подводят уже потомки. Сейчас Мир населяют люди из разных эпох, для того, чтобы это понять, достаточно посмотреть выпуск новостей, в любом, кстати, уголке планеты. Но особенно это сказывается в Украине, в воюющей Украине. Надо это постичь, понять, пережить, принять одно, а другое – отвергнуть. И без поэзии, без «витамина П» – это невозможно.
Поэтому ждите – Поэзия возвращается. Время такое.
НАУМ ТИХИЙ
МОЛИТВА ЗА УКРАЇНУ
Не православний, я за тебе ревно
Своєму Богові молюсь, Вкраїно.
Тяжка година вкотре (вкотре!) знову
Тебе спіткала, й злигодні твої
Мені нестерпно крають душу, мамо.
Я змалку так зову тебе, бо змалку
Удячним серцем матернього лона
Тепло щедротне убираю й вірю,
Що я в сім’ї не пасинок у тебе.
З колиски ти свою крилату мову
Дала мені; з твоїх джерел бездонних
Я пив і п’ю снагу; твій віщий дух —
Життя мого осердя, Україно.
І я благаю Бога, щоб відринув
Від тебе ворогів підступну зграю.
Нехай заціпить їм роти погані,
Що підло вергають хулу на тебе!
Нехай захланні, загребущі руки
їм смертною судомою покорчить!
А ти — щоб знов на дужі ноги встала,
А ти — щоб знов свої міцні рамена
Розправила, нікому не підвладна,
Державо — радосте моя й опоро!
О Барух Адонай*, всеможний Боже,
Шанобно навколінки ставши, руки
До Тебе простягаю у надії,
Що Ти мою молитву щиру приймеш.
Дай вражі заміри зірвать Вкраїні!
Дай сили відродитись Україні!
Дай щастя їй, єдиній і довічній
Моїй любові!
* Звертання до Бога
в іудейських молитва
1994
***
Як совість не буває потаємна,
Як щирість не одводить ясних віч,
Так і Життя:
на ймення кожну річ,
І світле світлим зве,
і темним — темне.
Воно відверто б’є й відверто любить.
Дарма — чи в тіні ти, чи на виду,
Життя й на мить
з очей тебе не губить,
І, поки ти із правдою в ладу,
Тобі одвітне.
Рано а чи пізно
(Й що б не точилось — бій чи підла гра)
Життя, все чесно зваживши,
залізно
Стає на боці права і добра.
Бо як би не старались нице й темне —
Ішли б в штики чи кланялись доземно,—
Для нього день — то день, а ніч — то ніч!
Як совість не буває потаємна.
Як чесність не одводить строгих віч.
ПОЛЕГЛІ СОЛДАТИ
Ми й донині говоримо їм:
«Ви лишилися з нами!»,
А вони й за сльозами далеко —
вони за віками.
Невидющі, оглухлі,
у смертному сні захололі,
Вони стали землею давно
на правічному полі,
Де без строку незрушність,
без краю камінне мовчання,
Де без берега й дна
безконечна пітьма
безталання.
Іншим випало щастя
дожити до залпів побідних,
Іншим доля судила
вернутись до любих і рідних,
Іншим небо дісталось,
дороги, луги на світанні,
Іншим, іншим дітей народили
дружини кохані,
Інші гладять онуків
тремкими од щастя руками,
А вони й за сльозами далеко —
вони за віками.
Їм роковано вічність.
Та що для них вічність?
Навіки
Небуття неосяжної прірви
розверста великість?
Чи оці ось на мармурі
прізвищ колони суворі,
Де у золоті літер
їх сонце заклякло у горі?
Що їм мармуру вічність
і вічність карбованих літер,
Як над світом новий що не ранок
виспівує вітер,
Як нові солов’ї
що не рік прилітають у пущі?!
То минуще усе?
Тим солодше воно, що минуще!
Повернуть би їм
їхні минущі літа недожиті,
Ті дощі, що без них упадали,
щоб скреснути в житі,
Ті вуста,
що пекельно спрагливим вогнем їх палили б,
Ті турботи,
що зморшками мудрими чола їм зрили б;
Дать би сльози пролить їм
і піт, що пролить вони мали,
Дать би їм доказать ті слова, що війна їх урвала,
Дать…
Я серце віддав би своє!
Та кому його дати,
Як нема їх?!
Не правлять боргів з нас полеглі солдати.
Ні промов, ні пісень їм не треба,
і клятв їм не чути…
Це — для себе ми все,
бо для нас то смертельно —
забути,
Що без них ми, без них тут —
між трав,
між людьми, між зірками,
А вони — й за сльозами далеко,
вони — за віками…
1976
ПРИТЧА ПРО СТЕЛУ
Це, мабуть, так було: владар могутній
(Скажімо, шах чи давньосвітній цар),
Зирнувши з трону в даль віків майбутніх
І ясновидця раптом вчувши дар,
Уздрів, що даль ота лежить порожня —
Без визначних імен і славних дат.
А він діянь своїх прекрасний сад
Оце ж поповнив знов —
він переможний
Здійснив похід, у котрім вщент розбив
П’ятнадцять (двадцять, тридцять) тисяч воїв,
Табун чималий налигав рабів,
Ще й бунтівну провінцію впокоїв.
І пожалів нащадків він:
аби
Всії Землі прийдешнім поколінням —
Щоб мали перед ким схилять лоби —
Достойне дать ім’я для поклоніння,
Звелів він виламати в скелях камінь
І на віки закарбувать на нім
Все звершене й в боях здобуте НИМ
У час, звеличений його ділами.
І ще він повелів — додать в кінці:
«Допоки сонце сяє з небозводу
Й під сонцем на Землі живуть народи,
Не змовкне слава про діяння ці!»
Й зацюкали об лабрадор долота,
І покотився з чол горючий піт…
Ніхто не знає, скільки довгих літ
Тривала ця — для вічності — робота.
Та домоглось тріумфу ремесло:
Німа, заговорила врешті брила!
Затим її на площі встановили —
Вікам ректи…
Можливо, так було.
А може, й ні.
Я вигадав це. Стелу
Знайшли випадком водошукачі,
Між свіжими барханами йдучи
В бураном переораній пустелі.
Але чия вона? Й про що вона?
Десятки літ над нею б’ються вчені,—
Й ні назви царства, ні царя імення…
Не розкриває тайни давнина!
Проте не ремесла у тім вина.
Воно перемогло (віки ж не стерли
Карбів його), воно перемогло!
Та — вмерла мова…
Мова, мова вмерла! —
І що вже оніміле ремесло,
Як царство в прірву, в небуття змело!..
В кінці я про царя, ще кілька слів,
Про славу й вічність
хтів додать від себе,
Однак озвався сумнів і — здолів:
Чи треба?
1988
