«После войны всю жизнь не могла плакать»
Вспоминает бывшая узница гетто Роза Каплан
Роза Петровна КАПЛАН (в девичестве Сигал) – член Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей. В 1941 году, когда началась война, она с семьей находилась в городке Бар Винницкой области. С приходом немцев ее, как и других евреев, загнали за колючую проволоку. Сегодня Розе Петровне 92 года, она пережила оккупацию, гетто, принудительные работы, смерть близких, но при этом сохранила оптимизм, бодрость и силу духа, надежду на лучшее, вышла замуж, воспитала достойных детей и внуков…
– Роза Петровна, кто вы по профессии?
– Я – педагог, как и моя покойная мама. До войны окончила пять классов, после войны долго занималась с учительницей, не могла вернуться в школу с таким огромным пробелом в знаниях. Поступила в вечернюю школу, в пединститут, рано вышла замуж.
– Когда в ваше местечко пришла война?
– После объявления по радио и выступления Молотова со всех сторон слышалось слово «война», было очень тревожно, все находились в панике. Мне тогда исполнилось 13 лет. Нашу семью эти события застали в небольшом городке Бар Винницкой области, недалеко от узловой станции Жмеринка, и 16 июля 1941-го у нас уже были немцы. Мы не успели уехать, бабушка накануне войны отправилась в Одессу к сыну, след ее потерялся. Дедушка ждал, не хотел уезжать без жены, переживал, что бабушка вернется и не найдет его. К тому же моя тетя, мамина сестра, страдала болезнью легких, бросить родных мы не имели права. Отец считался невоеннообязанным из-за болезни глаз.
За немцами в Бар вошли целые полчища полицаев. Часть осталась у нас, остальные ушли дальше. Были организованы управа, полиция, туда вступили многие дезертиры. Отмечу, что в нашем городке все знали, где живут евреи. Стали стучать в окна, гнать нас строем на разные полевые работы – убирать горох, жать серпом рожь (старшие учили этому младших), мыть туалеты в жандармерии и гестапо. Туалеты нацистов мы мыли вместе с подругой-ровесницей. Она жива, переехала в Израиль, является там заместителем председателя Ассоциации узников, недавно звонила мне, с дрожью в голосе вспоминая один случай. Ей тогда не хватило тряпки, так что она достала свой носовой платок и стала мыть им пол. Увидев это, немец рассердился, сильно прищемил ей дверью руку, которая стала быстро отекать. Подруга кричала от боли, а я стояла ни жива ни мертва. Это стало своего рода первым «боевым крещением».
Помню и другие издевательства. Например, как пожилого еврея запрягли в сани, чтобы он катал «наездников». Конечно, он не мог сдвинуться с места, его били, а остальные наблюдали за экзекуцией. Как-то колонну евреев погнали на еврейское кладбище, там заставили носить на вытянутых руках кирпичи с одной стороны стены к другой, потом обратно – и так каждый день, без еды и воды. Тех, кто перенес мало кирпичей, били. Сразу появились приказы – «жидам по дорогам не ходить», «за продуктами отправляться только рано утром, когда крестьяне несут припасы на рынок», «обязательно носить желтые опознавательные знаки». За любую провинность – расстрел. Почти каждый день нас водили на работы на сахарный или механический заводы, на уборки. Возле жандармерии и гестапо мы наводили чистоту на улице, украинские девушки убирались внутри. Я поначалу была «непослушной» еврейкой, всем надсмотрщикам смотрела прямо в глаза (видно, еще сказывался пионерский задор), опознавательные знаки не носила. В августе 1942-го в Бар прибыла зондеркоманда СД из Каменец-Подольского. Как-то украинская соседка Галя предложила мне сходить вместе на улицу. А я одевалась чистенько, говорят, была красивая, в итоге на нас с Галей обратили внимание дама из жандармерии и немец из зондеркоманды. Мы побежали, они за нами. Он – невысокий, полноватый – успел достать пистолет. Мы заскочили в один еврейский дом, забились в дальнюю комнату. Они прибежали туда, вытолкали нас, Галю отпустили, меня – к стенке. У немца в руках сверкал пистолет, нацеленный на меня. Он несколько раз сказал: «Повернись спиной!», но я не поворачивалась и при этом не плакала. Потом всю жизнь не могла плакать из-за того шокового состояния. Он почему-то так не выстрелил, видимо был не в силах пустить пулю прямо в лицо. Когда мы вышли, напротив дома стоял мой бледный дедушка (сбежавшая подруга успела все сообщить моей семье). Он взял меня за руку и повел домой. Это было настолько страшно, что дома старались об этом больше никогда не говорить, и никто из родных о случившемся не спрашивал.
– Все это происходило, пока вы жили в гетто в своих квартирах?
– Верно. За нашим городом протекала река, и там жили много евреев и украинцев. Последних потом переселили в здания, освобожденные евреями гетто. Юденрат получал от немцев команды, сколько человек им следует отправить на работы. Нас вели строем, всегда пересчитывали, предупреждали – если кто-то не вернется, то расстреляют родственников, поэтому все приходили назад, чтобы не пострадали близкие. Гетто мы тоже убирали, чтобы там было чисто, хотя его обитатели сильно болели, в том числе тифом, поэтому тем, кто мыл дома захватчиков, делали специальные уколы, дабы мы не заразили полицаев. В целом за колючей проволокой было голодно и холодно, измученные и истощенные люди обитали в комнатах в страшной тесноте. С нами находился дедушка, тетя с открытой формой туберкулеза, другие родственники, но мы все равно пытались выжить, прокормиться…
19 августа 1942-го к гетто подъехали несколько машин с немцами и полицаями. Они окружили дома, стали выгонять евреев на стадион, окруженный цепью шуцманов и жандармов. Моя тетя постоянно кашляла кровью, мама все переживала, чтобы я не заразилась – ее как лежачую больную тащили на площадь под руки. Сначала немец со шкатулкой в руках обошел всех и отобрал имевшиеся часы, сережки, кольца. Далее началась сортировка людей: больных, пожилых, с детьми – в одну сторону, более или менее здоровых – в другую. В итоге в гетто осталось 1200 человек. Всех остальных, включая мою тетю и многих родных, повели или повезли на подводах на расстрел. Трупы закапывали наши еврейские ребята, которые в тот день поседели от ужаса. Фашисты жалели тратить пули на детей – били ребенка головой об дерево и бросали в яму. Земля колыхалась, как при землетрясении, несколько дней из нее вытекала кровь. Согласно документам ЧГК, в тот день были убиты свыше трех тысяч человек. После первой акции из нашей семьи в гетто остались я, мама и папа. Мы знали о погромах, об уничтожении евреев в соседних местечках. У нас стояла зондеркоманда, именно они творили эти зверства. Иногда к нам в гетто добирались евреи из соседних деревень, чудом оставшиеся в живых, и рассказывали об увиденном, поэтому мы понимали, какая участь нас ждет. Но нам еще давали пожить. При этом, не ожидая ничего хорошего, оставшиеся обитатели гетто стали мастерить схроны, искать лазейки для спасения, ведь очень тяжело расставаться с жизнью даже в нечеловеческих условиях.
Второй погром случился 15 октября 1942-го. Накануне осеннего расстрела некоторые узники, отправленные на работу, оказались вне гетто и спрятались в подвале возле колхозного двора, многие бежали в Транснистрию, в румынскую зону оккупации. О том, что произойдет вторая акция уничтожения, предупредил полицай – наш хороший знакомый, отправившийся служить, чтобы его не угнали в Германию, и связанный с партизанами. «Постарайтесь выйти из гетто, немцы очень подозрительно себя ведут», – сказал он нам.
– Что было дальше?
– Как я уже говорила, некоторые еврейские дома вне гетто оставались свободными. У нашего соседа по гетто сохранился ключ от его старой квартиры в тех самых пустых зданиях, и пару дней, захватив каши и воды и протиснувшись под колючей проволокой, мы переходили на ночь в этот незанятый домик, пытаясь найти себе убежище. На третий день снова ушли туда, но потеряв бдительность, не взяли с собой ни еды, ни воды. В пять часов утра увидели – гетто начали окружать, раздались дикие крики, пожилые люди рвали на себе волосы. Все это было так страшно, что я до сих пор стараюсь не думать об этом. В итоге мы провели несколько дней в «конспиративной» квартире бывшего соседа по гетто – без еды, без воды. Там пряталось много людей, в том числе хозяин жилплощади, я с мамой и отцом. Но долго так продолжаться не могло, первой вышла я.
– Куда же вы пошли?
– В мирное время моя мама заведовала детским комбинатом, при котором имелись садики и ясли. У нее работал плотник по фамилии Новак – преданный и хороший человек, у них с мамой сложились замечательные человеческие отношения. Мы решили, что встретимся у него (кстати, ему посмертно присвоено звание Праведника народов мира). Пока я была в пути, маму расстреляли, очевидно, по чьему-то доносу. С тех пор она приснилась мне только раз, совсем недавно, такая красивая… Папа выжил, долго скрываясь в семье того самого Новака. Тот потом всю жизнь оплакивал маму, приговаривая: «Как же я не спас Берту Моисеевну…» Отца же после войны называл «товарищ счастливый». Я тогда не знала, что отец остался жив, а он не имел сведений обо мне.
От румынской зоны Транснистрии нас отделяла небольшая река, и те, кто спаслись, решили перейти на ту сторону. В поисках родителей туда стремилась попасть и я. Вместе с группой измученных и запуганных евреев мы переправились через реку. За окном уже стоял холодный октябрь, воду сковал легкий лед, и мы оказались на румынской стороне вымокшие, замерзшие. «Эта девочка не похожа на еврейку, ее заберу», – осмотрев меня, сказал решивший помочь мужчина из румынской зоны. Когда мы с ним шли через поле, он велел не оглядываться, но я ослушалась, оглянулась и увидела, что к еврейской группе, с которой я переходила реку, подошли два румынских жандарма. Видно, тех несчастных отправили назад и расстреляли, потому что, когда Бар освободили и все возвращались домой, этих людей среди выживших я не обнаружила.
Обсохнув у новых знакомых, я стала думать, куда податься. Оставлять меня у себя крестьяне по понятным причинам боялись. Оказалось, что в соседнем селе жила женщина Марина, которая раньше работала с моей мамой, до войны мы общались, моя мама учила ее дочку. И в первое время я поселилась у нее – она оказалась хорошим человеком, отнеслась ко мне очень душевно. Мы варили суп из картофелин – два-три корнеплода съедали, а картофельную шелуху не выбрасывали, варили на второй день. Зимы тогда пришли суровые. Я носила рваные сапоги, ночью в туалет надо было бежать за сарай босиком по снегу – так что закалилась на всю жизнь. Когда по деревне пошел слух, что к Марине и ее дочке «прибилась жидовка», я перешла в другой дом, чтобы не подвергать мамину знакомую опасности. Научилась отлично мыть полы, чего не умела до войны.
– В Транснистрии вам снова пришлось тяжело работать?
– Да, убирала комнаты жены жандарма, жила впроголодь. Помню, местные евреи делились друг с другом последним, хотя всем приходилось туго, многие болели открытой формой туберкулеза – из-за отсутствия нормального питания, лекарств, гигиены, по причине сильной скученности, угнетенного состояния. Однако там нас не убивали – местные евреи знали румынский язык, разговаривали с румынами, решали все вопросы. Конечно, не хватало элементарных человеческих вещей. Например, для того, чтобы согреть кружку кипятка, надо было пойти в лес, набрать хворост, на плечах принести его и т.д. Перед освобождением слышались спасительные выстрелы наших, Красная армия была на подходе. «Свои» жандармы нас не расстреливали, могли лишь побить, а пришлые полицаи однажды меня чуть не убили. Благо я тогда вовремя успела выскочить из комнатки, в которой жила с одной пожилой женщиной, бросилась босиком в платье на улицу, когда туда зашли неизвестные. За мной эти люди не побежали, и я потом вернулась. И такие опасности подстерегали повсюду. Одну мою знакомую изнасиловал румынский жандарм, и она на коленях стояла перед гинекологом в Жмеринке, умоляя сделать аборт. Все дикие моменты того адского, черного времени твердо отложились в памяти…
– Но ведь такой ребенок все равно считался бы галахическим евреем, по маме… Почему же аборт?
– Рожать от жандарма? И потом – холодно, голодно, кругом болезни, неопределенность… Жена жандарма за хорошую уборку иногда давала нам кусочек туалетного мыла, что казалось невероятным счастьем. В марте 1944-го мы уже понимали, что наши вот-вот придут. И правда, в один прекрасный день в деревню пришли красноармейцы, освободив нас. Я узнала, что отец выжил, встретилась с ним. Впоследствии папа женился на такой же узнице, у них родились сын и дочка, мои сводные брат и сестра.
Дальнейшие годы тоже были нелегкими – я много училась, вышла замуж за военного инженера, мы часто переезжали, воспитали двоих детей. Подчиненные моего супруга уважали, он имел звание полковника, а вот генералом из-за пресловутого «пятого пункта» стать, увы, не смог. Он готовил технику к Параду Победы, за что получил благодарность Верховного Главнокомандующего и приглашение на торжественный обед в Кремль. Моя внучка Юлианна Шахова – весьма медийная личность, работала на российском телевидении, многие помнят ее по популярной программе «Времечко» на телеканале НТВ, сегодня она преподает телевизионное мастерство. Правнучка Екатерина окончила Московскую юридическую академию с двумя красными дипломами. Несмотря ни на что, я считаю свою судьбу счастливой – ведь я прожила долгую, насыщенную, содержательную жизнь…
Беседовала Яна ЛЮБАРСКАЯ
P.S. Автор благодарит за помощь в подготовке публикации историка, заведующего архивным отделом Российского научно-просветительного центра «Холокост» Леонида Терушкина, который лично знаком с нашей героиней. К вышеизложенным фактам он добавляет, что территория нынешней Винницкой области находилась под оккупацией со второй половины июля 1941-го по март 1944 года. В тот период она была разделена на две части: южные и юго-западные районы (южнее рек Южный Буг и Ров) вошли в состав губернаторства Транснистрия, остальные находились в составе генеральных комиссариатов Житомира и Волынь-Подолии, став частью рейхскомиссариата Украины. Политика в отношении евреев в немецкой и румынской частях имела ряд отличий. В частности, в лагерях и гетто в румынской зоне оккупации массовые казни не проводились, хотя люди и там погибали от голода и болезней. 25 марта 1944 года Красная армия освободила Бар, где в живых осталась сотня бывших узников гетто. Добавим также, что брат Розы Сигал Михаил (Моисей) воевал в 781-м артполку 215-й стрелковой дивизии. Через несколько дней после освобождения через Бар прошла часть, в которой служил Михаил – он успел повидать отца и сестру и посетить могилу матери. В декабре 1944-го в ходе боев в Восточной Пруссии 24-летний дивизионный автомеханик младший лейтенант Сигал был тяжело ранен и вскоре скончался. Его письма и дневник были опубликованы в пятом выпуске сборника «Сохрани мои письма…», подготовленном российским Научно-просветительским центром «Холокост» в 2019 году.
