АЗЕФ И ГЕРШУНИ
Образ великого провокатора в контексте практики терроризма
Одни называли Льва ТРОЦКОГО гением революции, другие – ее демоном. Он был прекрасным организатором и оратором. Но, кроме того, Троцкий был и отменным публицистом.
В этом номере мы предлагаем вниманию наших читателей его статью, посвященную знаменитому провокатору в российском революционном движении Евно АЗЕФУ.
В Париже вышло недавно «Заключение судебно-следственной комиссии по делу Азефа» в виде брошюры в 108 страниц. С живейшим интересом читал я эту брошюру. С января 1909 года, когда Евно Филиппович Азеф, член боевой организации и центрального комитета партии социалистов-революционеров, был объявлен профессиональным провокатором, вокруг этой фигуры выросла обширная международная литература. Она стояла главным образом под знаком сенсации. И немудрено: слишком уж чудовищно сенсационен был самый факт, слишком уж он раздразнил воображение.
Могущественнейший террорист, состоящий при департаменте полиции; довереннейший агент, организующий убийства министра внутренних дел и великого князя – разве это не титаническая по своим внутренним противоречиям фигура, далеко выходящая за рамки человеческого, и только человеческого? Самые трезвомыслящие люди с каким-то психологическим сладострастием разводили руками перед проблематикой «величайшего провокатора».
В материалах «Заключения» рассыпаны указания на то, что Азеф «выглядел» человеком недалеким, тупым и невежественным.
Но тем энергичнее следственная комиссия настаивает на Азефе как на гениальном лицемере. Свою роль истинно партийного человека Азеф играл будто бы «в совершенстве», свой план проводил будто бы с поразительным искусством: не выскакивая, не выдвигаясь и не навязываясь. На самом деле Азеф не высовывался только в самый первый период, когда он, как и всякий шпион, робел и терялся. Да и высовываться особенно некуда было, так как партии социалистов-революционеров еще не существовало, и Азефу приходилось иметь дело с отдельными лицами и группами. Но поскольку начинало пахнуть где-нибудь жареным, Азеф выскакивал вперед уже в ту пору, и притом весьма неуклюже.
В Швейцарии он афишировал себя в 1893 году «крайним террористом». Когда Бурцев, никем не поддерживаемый, поднял в девяностых годах из Лондона агитацию за возобновление террора, Азеф, тогда еще мало кому известный, письмом приветствовал его и предложил свои услуги. Значит, и афишировался, и навязывался. Много позже, уже после «дела Плеве», когда Азеф оказался не только во главе боевой организации, но и во главе всей партии, по крайней мере организационно, он начал действовать с такой деспотической наглостью зазнавшегося шпика, что возбудил у некоторых товарищей своих серьезное опасение, не сошел ли великий конспиратор с ума. Значит, и зарывался, и терял всякую меру.
Но не попадался! Вот где загадка всех загадок. И это одно уже должно, очевидно, служить лучшим доказательством его из ряда вон выходящей выдержки. Значит ли это – не делал промахов, по крайней мере, грубых? Или же это надо понимать просто в том смысле, что и самые грубые промахи в тех условиях, какие создались вокруг Азефа, неспособны были погубить его? Вот где корень всего вопроса. И стоит подойти к загадке с этой стороны, чтобы сразу бросилось в глаза одно поистине поразительное обстоятельство – почти во все продолжение карьеры Азефа по пятам за ним шли слухи и прямые обвинения в провокации.
В 1903 году выдвигает против Азефа обвинение в провокации какой-то студент. В августе 1903 года видный социал-революционер получает анонимное письмо (написанное, как теперь известно, Меньшиковым с весьма определенными и убедительными указаниями на «инженера Азиева» как провокатора). Азеф, который с письмом был ознакомлен, испугался до истерики – рвал на себе рубаху, икал и плакал. Но, убедившись, что шансы его непоколеблены, пришел в «шутливое настроение». Осенью 1907 года выступает на сцену так называемое «саратовское письмо» с совершенно определенными, фактического характера указаниями, легко поддававшимися проверке; однако проверке оно, как и все предшествующие, подвергнуто не было. Наконец, когда уже после всего этого Бурцев начинает в 1908 году свою разоблачительную кампанию, он встречает отчаянное сопротивление со стороны руководящих сфер партии. Более того, уже когда известно было, что Лопухин целиком подтвердил подозрения Бурцева, и этот последний собирался распубликовать Азефа как провокатора в печатном листке, член центрального комитета вернул Бурцеву корректурный оттиск его листка со словами: «Азеф и партия – одно и то же… Действуйте, как хотите».
Ввиду всех этих фактов приходится спросить – какое же значение могли иметь те или иные косвенные промахи Азефа в сравнении с этими прямыми обвинениями?
Ясно, что не в дьявольской ловкости крылась тайна азефского успеха и никак не в его личном обаянии: мы уже знаем, что внешность у него отталкивающая, первое впечатление он производит всегда неприятное, иногда отвратительное, он свободен от идейных интересов, еле-еле бормочет. Лишен чуткости, жесток, груб в своих чувствах и в их внешнем выражении, сперва икает от страха, а успокоившись, впадает в «шутливое настроение»…
Тайна азефщины – вне самого Азефа; она – в том гипнозе, который позволял его сотоварищам по партии вкладывать перст в язвы провокации и отрицать эти язвы; в том коллективном гипнозе, который не Азефом был создан, а террором как системой. То значение, какое на верхах партии придавали террору, привело, по словам «Заключения», «с одной стороны, к построению совершенно обособленной надпартийной боевой организации, ставшей покорным оружием в руках Азефа, с другой – к созданию вокруг лиц, удачно практиковавших террор, именно вокруг Азефа, атмосферы поклонения и безграничного доверия»…
Уже Гершуни окружил свое место полумистическим ореолом в глазах своей партии. Азеф унаследовал от Гершуни свой ореол вместе с постом руководителя боевой организации. Что Азеф, который несколько лет перед тем предлагал Бурцеву свои услуги для террористических поручений, теперь разыскал Гершуни – это немудрено. Но немудрено и то, что Гершуни пошел навстречу Азефу. Прежде всего, выбор в те времена был еще крайне мал. Террористическое течение было слабо. Главные революционные силы стояли в противном, марксистском лагере. И человек, который не знал ни принципиальных сомнений, ни политических колебаний, который готов был на все, являлся истинным кладом для романтика терроризма, каким был Гершуни.
Как все-таки идеалист Гершуни мог нравственно довериться такой фигуре как Азеф? Но это старый вопрос об отношении романтика к плуту. Плут всегда импонирует романтику. Романтик влюбляется в мелочный и пошлый практицизм плута, наделяя его прочими качествами от собственных избытков. Потому он и романтик, что создает для себя обстановку из воображаемых обстоятельств и воображаемых людей – по образу и подобию своему.
Судебно-следственная комиссия настойчиво повторяет, что изолированность и замкнутость боевой организации явились результатом сознательно продуманной и искусно проводившейся политики Азефа. Однако от той же комиссии мы слышали ранее, что изолированность боевой организации вытекала из самого характера ультраконспиративной и замкнуто кружковой практики терроризма. И это как нельзя лучше подтверждается следственными материалами. Организационную позицию Азефа не только подготовил, но и целиком создал Гершуни.
Создатель боевой организации, в которой он сам, по словам «Заключения», являлся диктатором, Гершуни связывал ее с центральным комитетом чисто личной связью и тем превращал ее в надпартийное учреждение; а затем всем авторитетом боевой организации, который он в себе воплощал, Гершуни и в центральном комитете приобрел решающее влияние. Когда механизм был создан, Гершуни оказался изъят, его заместил Азеф, которого сам Гершуни наметил себе в преемники. Заняв позицию, изолированную от партии и высившуюся над партией, Азеф оказался как бы в блиндированной крепости – всем остальным членам партии к нему и приступа не было. В создании этой позиции мы не находим личного «творчества» Азефа – он просто взял то, что ему давала система.
Доверие к Азефу росло, как к «великому практику». А главный, если не единственный практический талант его состоял в том, что он не попадался в руки политической полиции. Это преимущество принадлежало не его личности, а его профессии; но оно ставилось в счет его ловкости, находчивости и выдержке.
Тех, которые выдвигались против него или работали помимо него, он выдавал – это было естественным, почти рефлекторным жестом самообороны, а в результате – рост азефского авторитета в обоих лагерях. Он предавал, а за его спиною работало его начальство, направлявшее все свои усилия на то, чтобы сохранить своего «сотрудника» и замести за ним следы. И шпион поднимался вверх с силой почти фатальной.
Сказанного не нужно понимать в том смысле, что Евно Азеф никакими сторонами своей личности не входил в ту игру безличных политических сил, которая сделала его исторической фигурой. Было, значит, что-то такое в нем, что выделило его из ряда иуд, не менее подлых, но еще более ничтожных. Более уверенная в себе тупость, большая хитрость, более высокое общественное звание (дипломированный за границей инженер) – все это необходимо было Азефу, чтобы зубцам террористического и полицейского колес было за что зацепиться в этой человеческой фигуре и поднять ее на такую высоту ужаса и позора. Но разгадка этой поразительной судьбы – не в самой фигуре, а в строении зубчатых колес и в их сцеплении. Потрясающее сидит в азефщине – не в Азефе.
Лев ТРОЦКИЙ, «Киевская мысль», 8 мая 1911 г.