СЕМЬ-СОРОК, ДЯДЯ ИЗЯ!

МИХАИЛ ФРЕНКЕЛЬ | Номер: Март 2019

Скрипка шпарила соло. Она звучала радостно и раскованно. Кларнет ей вторил. Где-то бухтел контрабас. Гремел барабан. Скрипочка, наращивая темп, все пела и пела. А Буся плясала! Ее стройные ноги выделывали па, казавшиеся Изе просто немыслимыми. Лицо ее раскраснелось, пылало жаром, большие карие глаза блестели. Нет, никто так здорово не танцевал семь-сорок, как Буська! «Вот это действительно достойная свидетельница у невесты», – шептались гости…

***

Выпив четыре рюмки водочки, вообще-то непьющий Илья Семенович Зильберштейн слегка захмелел. Он бы столько и не пил, но можно ли было иначе на собственном пятидесятилетнем юбилее? Собравшиеся в ресторане «Дружба» родственники, друзья и коллеги произносили такие замечательные тосты за его здоровье и благополучие, что отказаться выпить было просто нельзя.

К середине торжества юбиляр почувствовал легкое головокружение и на него нахлынули воспоминания. Он вспомнил их с мамой приезд в Проскуров на свадьбу его двоюродной сестры Доры. Шел 1938 год. Ему было пятнадцать. Он чувствовал, что взрослеет, стал засматриваться на девчонок. Как же они танцевали на хасене, но лучше всех – Буся, старшая сестра невесты… Ах, если бы и ему не приходилась она сестрой! Впрочем, Буся была старше Изи на десять лет и у нее уже была шестилетняя дочь Лизочка…
Воспоминания Ильи Семеновича прервали громкие крики – тост! тост! Новый тост!
Из-за стола поднялся замдиректора Иван Севастьянович. Свой спич он начал с анекдота, неожиданно заговорив с тем местечковым акцентом, с которым в советских кинофильмах изъяснялись второстепенные персонажи с подчеркнуто еврейскими фейсами – парикмахеры, портные, соседи главных героев по коммунальной квартире: «Тетя Рива, скажите, а кем был Карл Маркс? – Он был экономистом. – Хм… а чего же о нем так много говорят? Вот папа нашей Цилечки – старший экономист!».
Все гости дружно засмеялись, как будто слышали этот бородатый анекдот впервые. А Севастьяныч продолжал:
– Так давайте же, друзья, выпьем за старшего экономиста нашего предприятия, суперспециалиста и чудесного человека Илью Семеновича Зильберштейна! Ура!
– Ура! – дружно грянули гости.
– Мазлтов! – негромко добавила восьмидесятилетняя тетка юбиляра Ида Моисеевна.
– Да тишь ты, – шикнул на нее сын Боря. – Севастьяныч же этот еще и парторг фабрики.

Рисунок Евгения Григорьева

Рисунок Евгения Григорьева

Борину осторожность понять было можно. Шел декабрь 1973 года. Всего пару месяцев назад на Ближнем Востоке отгремела война Судного дня. Советские сателлиты, несмотря на огромный перевес в живой силе и военной технике, вновь наголову были разбиты израильской армией, что привело в ярость кремлевских хозяев. В стране забушевала оголтелая антиизраильская пропаганда. Не было недели, чтобы в «Правде» и на телевидении не клеймили израильских агрессоров. И не только в центральной прессе, не только в популярном «Крокодиле», но даже в местных газетах постоянно появлялись карикатуры на горбоносых «тель-авивских ястребов», из когтей которых падали бомбы на мирные арабские дома. Причем большинство авторов этих рисунков явно понятия не имели, что и как устроено в ближневосточном регионе – строения, атакуемые «ястребами», изображались ими в виде украинских сельских хатынок, в то время как реально арабы обитали в совершенно других жилищах.
…Илья Семенович поблагодарил начальство за прекрасный тост и был вынужден выпить еще одну рюмку, после чего, как пел любимый им Утесов, стал «в сердце чувствовать веселье». Почувствовав его и снова вспомнив Бусю, Илья Семенович, прихрамывая, подошел к оркестру, только что закончившему играть «Ах эта свадьба пела и плясала». Всмотревшись в лицо верховода лабухов, он хмыкнул про себя (таки да!) и вынул из кармана купюру:
– Уважаемый, сделайте нам семь-сорок.
– Не могу, золотой, бриллиантовый мой, ну никак не могу!
Илья Семенович вынул еще одну банкноту:
– И шо, вы не знаете как играть? Ну так знайте! Брамс, тара-ра-ра-ра-ра, брамс, тара-ра-ра-ра-ра…
Лабух улыбнулся.
– Нахес, – по-свойски шепнул он на ухо юбиляру. – Все то мы знаем, все умеем. И Брамса, и Баха, и семь-сорок, и любой фрейлахс. Но нельзя. Есть строгий запрет оттуда (он поднял палец вверх) не играть сионистской музыки.
– А почему это сионистской?
– Они так считают.
– А я что – сионист? – стал распаляться Илья Семенович. – Вот смотри!
Он нагнулся и задрал левую штанину. Под ней показался протез.
– Я это на фронте заработал! Какой же я сионист?
Лицо оркестранта потемнело.
– Ладно, спрячь деньги. Парни, – обратился он к своим музыкантам. – Семь-сорок!
– Веня, ты что? Нельзя же! Запретили!
– Не бздо! Под мою ответственность.
Там-тара-ра-ра-ра-ри-там…
Неожиданно зазвучавшие звуки знакомой мелодии привели в движение гостей праздника. Они дружно высыпали из-за стола и заплясали кто во что гаразд.
Вдруг возле оркестра как из-под земли вырос сухощавый лысоватый субъект:
– А ну прекратить безобразие. Я говорю прекратить!
– А ты кто такой? – удивился Илья.
– Я заместитель завотделом городского управления культуры. Требую прекратить играть запрещенный репертуар!
– Да пошел ты на хер! – неожиданно для самого себя прохрипел Семеныч и, ухватив «ревизора» за грудки, начал трясти его как грушу.
…Свой юбилейный вечер Илья Зильберштейн заканчивал в райотделе милиции.
– Значит так, – продолжал разбирательство капитан Иванюта, обращаясь к сотруднику отдела культуры. – Вы утверждаете, что этот человек напал на вас с кулаками во время исполнения вами служебных обязанностей?
– Да, именно так.
– Неправда, никто его не бил, – вскочил со скамейки племянник юбиляра Женя. – Просто вежливо попросили не мешать танцевать.
– Они танцевали запрещенный танец. Я должен был вмешаться!
– А оно тебе надо было? – укоризненно произнес не оставивший коллегу в беде Иван Севастьяныч. – Смотри какой ретивый!
– Граждане, я вас попрошу без новых оскорблений, – строго сказал капитан. – Всех, кроме гражданина Зильберштейна, прошу покинуть помещение.
Расследование инцидента близилось к завершению.
– Что ж тебя так угораздило, отец, – тихо сказал Иванюта, когда все остальные участники разборки вышли.
Взглянув на орден Красной Звезды и медаль «За Победу над фашистской Германией», надетые Ильей по случаю юбилея, капитан неожиданно продолжил:
– У меня отец на войне погиб. И я все понимаю. Но совсем замять дело не удастся. Я вас отпускаю, но сообщить о произошедшем по инстанциям буду вынужден.
Он вздохнул.
– Сейчас вы свободны. Но, возможно, осложнения все же будут. Советую подготовить характеристики.
Характеристики, однако, не понадобились. На фабрике сообщение из милиции легло на стол парторга, то есть Севастьяныча, и он не дал ему ход, тем более что членом партии Зильберштейн не был.
Капитан Иванюта в свою очередь тоже сделал все что мог.
Но Илье все же не повезло – «проявлением сионизма» заинтересовались в отделе пропаганды горкома партии. В горком был вызван редактор «Вечерней газеты» Петро Грицюк, где ему объяснили, что фельетон, желательно похлеще, должен быть опубликован как можно оперативнее – наглая выходка сионистов должна получить достойный отпор.
Ознакомившись с материалом, Петро остался доволен. Евреев он недолюбливал, о чем коллективу было известно. Это, впрочем, не мешало ему на всех редакционных пьянках гладить коленки хорошенькой корректорши Милки Эпельбаум. Но то такое.
Грицюк недолго перебирал, кому же доверить написание столь ответственного материала – Игнат Гумно был пьяницей и совершенно беспринципным типом, но при этом перо имел довольно бойкое. Через открытую дверь кабинета редактор коротко крикнул секретарше:
– Рита, Гумно ко мне!
Игнат лихо справился с заданием – фельетон получился забористым и с откровенно черносотенными подколками. Довольный собой Игнат, вмазав предварительно полпузыря из припасенной в столе емкости, спустился в типографию вычитать материал.
– Ну, хлопцы, кто сегодня верстает четвертую полосу?
– Да меня черт дернул, – хмуро ответил бригадир верстальщиков Данилыч.
– Это чего же «черт»? – весело поинтересовался Игнат и тут же осекся, увидев мрачное лицо Данилыча.
– Да потому что пришлось верстать твою гребаную писанину. Говно ты, Гумно, да и только, – сказал верстальщик и сплюнул на пол…
Как ни старались родные спрятать от Ильи Семеновича выписываемую им из-за телепрограммы «Вечернюю газету», а она все же попалась ему на глаза на стенде возле фабрики. Домой он пришел чернее тучи. Хотел выпить фронтовые сто грамм, но пить пришлось валидол. Немало мерзостей содержала статья, но самое бьющее по сердцу было место, где в нагловатом тоне говорилось: «Как оказалось, на фронте этот самый Зильберштейн пробыл всего ничего, а все остальное время войны провел в далеком от фронта и уютном Чимкенте».
Тяжесть на душе вызывало то, что формально этот мерзавец был прав. На передовой младший сержант Зильберштейн пробыл всего три дня.
А незадолго до этого в его жизни случилось важное событие – он стал мужчиной.
Восемнадцатилетний Илья пошел в армию добровольцем в конце сорок первого года и сначала несколько месяцев проучился в школе связистов. Собственно там он и стал Ильей.
– Ну что это за имя «Изя»? – сказали ему, выдавая военный билет. – Давай запишем тебя по-русски.
Так из Израиля Шмулевича он стал Ильей Семеновичем.
И вот после наспех завершенных курсов ехали они с товарищами в товарняке по направлению к фронту, где нужда в связистах была большая. На одной станции из-за разбомбленных юнкерсами путей поезд задержался почти на сутки. Для молодых парней выдалась возможность пойти в поселок на танцы, где они и познакомились с санитарками и медсестрами местного госпиталя, и ближе к полуночи гурьбой отправились к ним в общежитие. Там после распития чистого спиритуса вини ретификате все и произошло между ним и веснушчатой Дашкой. Она была старше его всего на год, но оказалась уже весьма опытной в интимных делах.
Утром, собираясь на станцию, Илья спросил ее:
– Неужели я тебе так сразу понравился?
– Понравился, не понравился, – улыбнулась Дашка. – Ты одно пойми. Ну как же вам, хорошие наши, не дать, когда вы едете смерти в лицо смотреть?
Она притянула Илью к себе и поцеловала:
– Оставайся живой как можно дольше…

***

– Младший сержант Зильберштейн!
– Я, товарищ майор!
– Вот тебе, сынок, задание. Пропала связь с батальоном капитана Смирнова. Там минометный обстрел был, наверное, разорвало провод. Попробуй наладить связь.
– Есть!
Майор оказался прав. Разрыв. Неисправность он ликвидировал быстро, но тут опять начался обстрел. После войны Илья не без сарказма смотрел фильмы, где немцы выглядели круглыми идиотами. Да нет же, это был умный и умелый враг. Вот и тогда, видно, хорошо сработала у фрицев разведка – мины ложились кучно и точно по нашим позициям. Одна из них разорвалась совсем рядом, когда он полз к своим.

Рисунок Евгения Григорьева

Рисунок Евгения Григорьева

…Много лет на видном месте в квартире Зильберштейнов находился переснятый с небольшой фотокарточки портрет медсестры Веры Гордиенко. Отчаянная девушка спасла многих бойцов – среди них и Изю Зильберштейна. Под обстрелом тащила Вера его на себе и таки вытащила. Но гангрены избежать все же не удалось, и левую ногу пришлось ампутировать до колена. После лечения Илью хотели комиссовать, но он попросил командиров и как бывший фронтовик был отправлен в Чимкент преподавать в училище.
Там он и встретил свою Розу. Однажды, придя на базар выменять на махорку почти новую гимнастерку, Илья обратил внимание на худенькую девушку, прислонившуюся спиной к стене сарая – казалось, вот-вот упадет. Она и упала буквально ему на руки, когда подошел и тронул за рукав.
– Голодный обморок. Сейчас приведем в порядок, – констатировал доктор и посмотрел на Илью. –– У тебя хлеб есть?
– И немного тушенки тоже.
– Давай неси, пока я над ней поколдую.
Спустя некоторое время Илья провел все еще очень слабую Розу, так звали девушку, до барака, где в одной из комнат жили они с бабушкой. На второй день он пришел снова, принес немного продуктов. И предложил Розе вступить с ним в брак – фиктивный, чтобы могла получать паек как жена инвалида войны.
– Соглашайся, – сказала внучке старая Двойра.
Через день они пошли и расписались. Когда вернулись из загса, увидели, что Двойра перегородила комнату длинной простыней. Роза застенчиво улыбнулась. Через пять дней брак перестал быть фиктивным. Родились в нем сын и дочь, а теперь уже и двое внуков было у Розы и Ильи…
И еще одни мерзкие строчки из газетного опуса глубоко ранили сердце Ильи Семеновича – там, где Гумно писал, что многие евреи спрятались от войны в эвакуации.

***

В 1969 году Илья решился на то, что собирался сделать давно – отправился в Константиновку, где до войны обитали родственники, и куда он в детские и школьные годы приезжал отдохнуть на каникулах. Жила там и красавица Буся с дочкой Лизой и мужем Мыколой, местным кузнецом – высоким, статным, косая сажень в плечах. Мыкола был таким ладным и умелым, что Бусина родня не очень-то и ворчала, когда она сообщила, что выходит замуж за гоя. Ну что поделаешь, если любовь!
Возле поселкового совета Илью окликнул женский голос.
– Марыся, ты?!
– Я, Изечка, я.
Они обнялись. Марыся была его первой детской любовью, да и она к нему была неравнодушна. Один раз даже поцеловались у речки, когда было им по тринадцать лет.
В просторной хате Марыся кормила Илью обедом, весело вспоминая далекие детские годы. А потом вдруг погрустнела и тихо сказала:
– Ты спрашивал о ваших, о Бусе, Лизочке… Выпей еще стопочку.
– А надо?
– За помин их души.
Илья собрался с духом.
– Рассказывай.
– Немцы пришли в конце лета. И, знаешь, сразу же, откуда они только повылазили, помощнички у них появились. Степан Крутько, Гаврила Грак и еще гады. Мыкола на фронт ушел. А Буся и Лизочка не успели эвакуироваться из-за Бусиной мамы тети Малки, болела она. Малке повезло – умерла за три дня до того, как немцы согнали евреев и в лес повели. Ну и Бусю с ними. Там и расстреляли всех. Вернулись веселые, пили шнапс, орали песни, стали к девчатам приставать. Я испугалась и спряталась в сарае у Никифоровны. У нее Буся и Лизочку спрятать успела. Надеялась, что у нее же отец украинец, немцы не тронут.
Так немцы и не тронули. Уехали утром и за всю войну больше не приезжали. Мы обрадовались, вздохнули спокойнее. Но через неделю Крутько и Грак сами по себе пришли, сволочи. И забрали и Лизочку, и Тимку Вайсфельда, у него же мать украинка была, потому тоже не сильно прятали. Тимку они с обрыва на камни сбросили. А Лизочку на моих глазах в сад привели и у вишни поставили. Она же, солнышко, такая умница была, посмотрела на ветки и говорит: «Вот и вишня зацвела, а когда ягодки появятся, меня уже не будет»…
Илья зарыдал. Марыся заголосила вместе с ним.
– И что же… что же было потом с ними… с мразями этими? – выдавил из себя.
– Так повезло же тогда гадам! Мне потом наш участковый объяснил, что с 1947-го по 1951 год у нас же смертная казнь отменена была. Пока их ловили да пока шло следствие… короче, дали гадам по двадцать лет. Не сгинули, сволочи, вернулись. Да видно Бог есть на небе – год назад сдохли оба в муках, доктор сказал рак у них был. Отомстила им Лизочка. Она здесь под вишней и лежит. Идем покажу…
Постояли под деревом, помолчали.
– А Мыкола с фронта тоже не вернулся. Оно может и к лучшему, как бы пережил он такое горе.
…Газету с «гумняным» опусом Зильберштейн сохранил у себя навсегда. Чтобы быть злее и хорошо понимать свое место в жизни. А где его место – он теперь знал.

***

Самолет с новыми репатриантами шел на посадку. И парнишка, сидевший в восьмом ряду, поспешно дочитывал «Вечернюю газету», вышедшую накануне в городе, который он покинул, наверное, навсегда. Гвоздем номера была привлекшая внимание будущего олима статья заместителя главного редактора Игната Гумно «Шалом, хаверим!» о перспективах украино-израильского сотрудничества.
А за спиной парня сидел седой человек, жадно всматривающийся в иллюминатор. Не отрывая глаз от «окошка», он глядел на разлившееся внизу море света, которое приближалось все ближе и ближе.
…Самолет прибыл почти точно по расписанию. Пассажиры спускались по трапу, взволнованно всматриваясь в лица встречающих. Один малыш вдруг закричал: «Мама, смотри! И здесь есть Ленин!» и показал пальчиком на бюст Бен-Гуриона на постаменте неподалеку от входа в аэропорт.
Среди других с трапа в окружении семьи спустился и тот старик. Далее он повел себя немного странно – отошел чуть в сторону и вдруг…
У взлетной полосы танцевал седовласый человек. Он что-то себе напевал, смешно подпрыгивая и припадая на одну ногу. Со стороны, должно быть, это выглядело немного нелепо. Но глаза его празднично блестели.
Семь-сорок, дядя Изя, семь-сорок!