Мальчик пострадал, потому что был похож на eвpeя
Из воспоминаний отказницы и правозащитницы Юдифь Ратнер
Демонстрация в Нью-Йорке в защиту права советских евреев на репатриацию. На плакате вверху – фотография Юдит Ратнер. 1987 год
В Мишиной школе математикой по особой программе, выходящей за рамки школьного курса, со старшеклассниками занимались нештатные преподаватели Валерий Сендеров и Борис Каневский. Готовя еврейских ребят к поступлению на мехмат МГУ, они предупреждали, что им могут предложить задачу, которая в принципе не имеет решения, или такую, для решения которой требуется больше времени, чем отведено для экзамена, и учили распознавать такие задачи.
Первым экзаменом была письменная математика. Миша решил все пять задач, но получил неудовлетворительную оценку. И не он один. Всех еврейских ребят самым бессовестным образом «завалили» – либо на письменной, либо на устной математике. Сендеров и Каневский вместе с учительницей 57-й школы Беллой Субботовской-Мучник расспрашивали выходивших с экзаменов абитуриентов о предложенных им задачах, уточняя при этом их национальную принадлежность. Собранная статистика однозначно свидетельствовала: доступ евреев к учебе на мехмате был наглухо перекрыт.
Потерпев неудачу в МГУ, кто-то из ребят подался на факультет прикладной математики в «керосинку», кто-то — в Институт инженеров транспорта (МИИТ), о котором сложили стишок: «Если ты аид – иди в МИИТ, а если ты агой – иди в любой». Обсудив ситуацию, мы с Леней решили собрать у нас дома пресс-конференцию с участием иностранных корреспондентов и рассказать им о дискриминации по национальному признаку при поступлении на мехмат МГУ.
Те, кто жил в Советском Союзе, должны хорошо понимать, чем была чревата эта затея. Статья Уголовного кодекса о клевете на советский государственный и общественный строй широко применялась для судебного преследования диссидентов и активистов еврейского движения. Родители ребят, поступавших вместе с Мишей, отказались участвовать в столь рискованном предприятии, но Сендеров и Каневский поддержали идею. Они подготовили список еврейских абитуриентов, которых не приняли на мехмат, и составили сборник предложенных им задач.
Однако нам этого показалось недостаточным. Нужны были прямые доказательства проявления антисемитизма со стороны декана механико-математического факультета, члена-корреспондента Академии наук СССР А.И. Кострикина.
Я пришла на прием к декану, положив в сумочку портативный магнитофон, который включила перед тем, как войти в кабинет. Представилась как мать Миши Бялого, получившего двойку на вступительном экзамене, и спросила: «Как вы объясните тот факт, что абитуриенты-евреи, победители математических олимпиад, золотые и серебряные медалисты не смогли поступить на мехмат?» Кострикин, видимо, не ожидал такого вопроса. Он изменился в лице и бросил в ответ: «Ни евреи, ни татары не будут учиться на моем факультете!» Я опешила от такой откровенности: «Да вы же расист! Вам приличный человек руки не подаст!» «Вон отсюда!» – закричал декан.
Выскочив из кабинета, я присела на стул в приемной, чтобы придти в себя. Рядом со мной сидела какая-то женщина, дожидаясь очереди. Я спросила, по какому она вопросу. «Мне даже стыдно об этом говорить, – рассказала она. – Дело в том, что мой мальчик очень похож на еврея, и ему дали задачу, которая не имеет решения. Но мы не евреи, мы русские… Вот мне и посоветовали придти к декану с генеалогическим деревом нашей семьи»… Тут ее вызвали в кабинет… «Ну и как?» – спросила я, когда женщина вышла от Кострикина с покрасневшим лицом. «Разрешили подавать апелляцию», – смущенно отвечала она.
Мы разговорились. Я поделилась с ней Мишиной историей, сказала, что мы намерены добиваться справедливости, и попросила дать мне листок с вычерченным генеалогическим деревом, который она все еще держала в руке. «Никакие неприятности вам не грозят, – заверила я ее. – Ваша фамилия нигде не будет фигурировать». Немного поколебавшись, она протянула мне этот листок.
Зарубежных корреспондентов на пресс-конференцию пригласил известный отказник физик Лева Улановский, он же взял на себя роль ведущего. Переводчиком был Володя Черкасский. Пришли, кажется, семь иностранцев, я уже не помню из каких изданий. Сендеров и Каневский познакомили их со своей статистикой. Я дала прослушать запись разговора с Кострикиным и продемонстрировала листок с генеалогическим деревом русской семьи, рассказав, при каких обстоятельствах он ко мне попал.
Дней через десять раздался звонок: «Говорят из московского университета. Ваши ребята, недовольные оценками на вступительном экзамене, могут подавать апелляцию» – «С кем я говорю?» – «Это не имеет значения» – «Но они уже забрали свои документы» – «Неважно, документы можно восстановить». Звонивший не стал уточнять, о каких ребятах идет речь. Я тоже. Все и так было ясно.
Из трех десятков еврейских абитуриентов, «заваленных» на мехмате, только пятеро, включая нашего Мишу, решили сделать еще одну попытку. За оставшиеся пару дней им надо было сдать кому два, а кому и все три оставшихся предмета, поэтому вероятность успеха была очень мала. Так оно и случилось. Миша недобрал полтора балла до проходного. Мы были уверены, что сына не примут. Но нам объявили, что в связи тем, что экзамены пришлось сдавать в трудных условиях, все пятеро будут зачислены на первый курс.
Но на этом история не закончилась. Когда Миша был уже студентом последнего курса, он неожиданно получил повестку из военкомата. Оснований для того, чтобы призвать на армейскую службу студента-отличника, который прошел все положенные военные сборы, не было никаких. Для нашей семьи это означало, что нас смогут насильно держать в СССР сколь угодно долго – теперь уже из-за «секретности» сына, который непременно выдаст врагу все военные тайны. Пришли за советом к нашему другу доктору Магазаннику. Он предложил проверенный способ: пусть Миша, сдавая на анализ мочу, наколет себе палец и на пару минут окунет его в баночку с содержимым. Сын так и сделал. Наличие крови в моче можно было установить даже на глаз. Но, как ни странно, лабораторный анализ ее не обнаружил!
Пробиться к начальнику московского гарнизона мы не смогли. Единственным, к кому удалось попасть на прием, был начальник районного военкомата. Предвидя, что опять потребуется прибегнуть к огласке нашего с ним разговора, я захватила сумочку с магнитофоном. Но военком проявил бдительность и сразу потребовал его выключить: «Вы что, хотите меня на чем-то поймать?!» Леня невозмутимо ответил: «Конечно, хотим! Мы этого так не оставим». Военком, видимо, понял, что с нами лучше не связываться: «Произошла ошибка, математики нам не нужны. Считайте, что повестки вашему сыну не было». (В скобках замечу, что математик Миша Бялый очень пригодился в Израиле – сейчас он профессор Тель-Авивского университета).
Вскоре Миша женился на религиозной девушке Маше, дочери московских отказников Виктора и Майи Фульмахт. Их бракосочетание под хупой состоялась на праздник Лаг ба-Омер. Собралась куча гостей, проехал раввин…
Это случилось, по дороге в аэропорт, когда я провожала уезжающую в Израиль нашу старенькую родственницу тетю Лею и надеялась переслать с ней папку с материалами, собранными Сендеровым и Каневским. Мы ехали в такси по Ленинградскому проспекту, и вдруг я увидела, что прямо на нас несется грузовик. Первое, что я услышала, когда пришла в сознание, были чьи-то слова: «Уберите труп!» Успела только подумать: «Раз я это слышу, значит осталась жива, а тетя погибла», – и снова погрузилась в небытие.
Очнулась я в Центральном институте травматологии и ортопедии со многими увечьями: черепно-мозговая травма, открытый перелом ноги и руки, еще что-то по мелочи. Боли были ужасные, кололи морфий. Я была совершенно беспомощна, в гипсе, не могла удержать в руке стакан воды. Леня с детьми и наши друзья-отказники не оставляли меня одну ни на час. Нелли Май составила график: кому в какие дни и часы дежурить в больнице. Особенно много времени рядом со мной тогда провели Наташа Мазганник, Мара Абрамович, Светлана Терлицкая, Ада Львовская, Галя Гуревич, Аля Рузер ныне покойная Ира Черкасская, Юдифь Абрамовна и Александр Яковлевич Лернеры, Анечка Эссас.
Они кормили меня, поили и мыли. Принесли магнитофон и кассеты с еврейскими песнями, читали мне вслух книжки. И так продолжалось не месяц не два, а почти целый год, пока я лежала в ЦИТО. Я очень страдала физически, но не было в моей жизни такого времени, когда рядом со мной было столько духовно близких людей, причем с некоторыми из них я раньше была совсем незнакома или знакома лишь шапочно. Впрочем, как оказалось, рядом был и некто другой.
На второй или на третий день, когда как меня перевели из реанимации в общую палату, мою соседку слева сменила некая очень любопытная особа по имени Лида. По поводу каждого приходившего ко мне посетителя она расспрашивала, кто он, какие кассеты принес, какую книжку… Я рассказала об этом мужу и Александру Яковлевичу Лернеру. Они оба решили, что это у меня разыгралась свойственная всем отказникам подозрительность. Но однажды палатный врач, закончив обход, оставила на моей тумбочке какие-то бумаги. Я окликнула ее: «Татьяна Петровна, вы что-то забыли». «Знаю!» – буркнула она в ответ и быстро вышла. Я догадалась, что бумаги оставлены для меня. Увидев, что Лида полностью поглощена каким-то сериалом по телевизору, который принесли в палату друзья-отказники, я попросила Леню посмотреть, что там. Это была история болезни соседки, где указано ее место работы – Комитет государственной безопасности.
Публикатор Евгений БЕРКОВИЧ — основатель и главный редактор сетевого проекта «Заметки по еврейской истории» — berkovich-zametki.com, из публикации в №9/2012)
