ТРИ ТОВАРИЩА

МИХАИЛ ФРЕНКЕЛЬ | Номер: Ноябрь 2021

Из цикла «Дело было на Евбазе»

Теплый ветер дует, развезло дороги,
И на Южном фронте оттепель опять.
Тает снег в Ростове, тает в Таганроге.
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать.

Песня «Давай закурим», слова которой написал мой однофамилец Илья Френкель, была в свое время очень популярной. И мой отец, фронтовик Арон Френкель, воевавший на Южном фронте и имевший среди других наград и медаль «За оборону Кавказа», тоже иногда вспоминал дни боев. Отец был заместителем командира саперной роты, участвовал в разминировании вражеских минных полей – а это сами понимаете какого риска фронтовая работа. Но отец предпочитал не рассказывать ни о чем героическом. Зато рассказывал об эпизоде, который запомнился ему из первых месяцев войны. Тогда Красная армия постоянно отступала под натиском врага, и как-то отец вместе с несколькими бойцами мчались по полю в кузове грузовика, а рядом по шоссе длинной колонной шли немецкие танки. Немцы тогда были на вершине военных успехов, и поэтому даже не удосужились пальнуть разок-другой по одинокой машине, а наоборот смеялись и махали руками. Отец говорил, что в тот момент приготовил пистолет, чтобы застрелиться если что, ведь гитлеровцы все равно не пощадили бы офицера-еврея.

«Машина выехала с поля и влетела в поселок, – рассказывал отец. – А там оказались наши. Так я и остался жить».

А еще он рассказывал, как уже в горных районах Кавказа они ходили по домам и согласно приказу пытались мобилизовать местных жителей в армию. Но многие местные не очень-то этого хотели. И дело было не в трусости или храбрости, а в том, что они не горели желанием воевать за советскую власть, которую не особо любили. И там, бывало, суровые законы войны перемешивались с комическим.

«Приходишь в дом, – рассказывал отец. – А там только женщина и дети. Спрашиваем: “А где муж?” – “Уехал далеко-далеко” – “Письма хоть пишет?” – “Нет, ночью сам приходит”». Вот такая была обстановка.

А вот о случае, едва не стоившему ему жизни, отец говорить не любил. Но все же пришлось об этом рассказать. И вот почему.

Как я уже писал, наша семья жила в евбазовской коммуналке. Комнатка у нас была малюсенькая настолько, что я даже своей кровати не имел. Пока был маленький, спал с мамой на диване, отец – на полу. И вот как-то утром я просыпаюсь и вдруг вижу, что надо мной склонился незнакомец, а на голове у него кожа двигается. Я сильно испугался и зажмурился, хотя незнакомец протягивал мне шоколадку – лакомство, которым детство меня не баловало. Тут подошел отец, взял меня на руки и стал знакомить с гостем. Им оказался один из трех самых близких его друзей Иван Федорович Посулихин.

Майор Посулихин был командиром саперной роты, в которой служил отец. Как-то зимой 43-го рота в очередной раз получила приказ о разминировании. Они шли по минному полю втроем: солдат с миноискателем впереди, за ним Иван Федорович и отец. Как известно, сапер ошибается только один раз. Так, к несчастью, и произошло. Солдат ошибся и погиб. Отец получил уже вторую по счету тяжелую контузию. А Посулихину осколком мины снесло кусок черепа. Повезло, что мозг задет не был, и из госпиталя майор вышел живым и почти здоровым. Но этот немецкий «подарок» остался с ним на всю жизнь: кожа на пораженном осколком месте пульсировала. Зрелище было немного жутковатое, но я быстро привык и вскоре уже не обращал на это внимание. Тем более что Иван Федорович был человек компанейский и знал много интересных историй. После войны он с семьей поселился в Армавире, но почти каждый год приезжал к нам в гости. Десятиметровая комнатка в общем-то не очень была приспособлена для приема гостей, но ничего – в тесноте, да не в обиде. Когда приезжал Посулихин, отец обычно брал на работе отгулы, и мы втроем ездили на пляж загорать и купаться, гуляли по городу. А еще ходили в гости к их фронтовому товарищу директору всем известного в Киеве «босяцкого» гастронома дяде Володе Мильнеру, о котором я уже рассказывал. Приходить к нему в гости для меня было особым удовольствием. Хозяйка дома тетя Маруся выставляла на стол такие яства, о существовании которых я даже не подозревал. И пока старшие выпивали и закусывали, я набивал рот пирожными и конфетами, стараясь наесться ими до следующего визита к гостеприимным Мильнерам.

…Когда папа умер, Иван Федорович прислал письмо, в котором говорил о том, как тяжело он пережил эту весть. Я знал, что слова его искренни. Фронтовая дружба – она ведь навсегда…

Еще одним близким товарищем отца был Матвей Хайкин, с которым они дружили с детства. Мальчишками однажды чудом спаслись от евбазовских бандитов. Как-то десятилетние Арон и Мотя перелезли через забор Ботанического сада, чтобы погулять там, но неожиданно наткнулись на уркаганский сходняк. Бандиты решили, что пацаны подслушивали их «базар», и погнались за ними. Отец говорил, что никогда в жизни не бегал так быстро – им с Мотей удалось удрать.

Была в жизни у дяди Моти ситуация и пострашнее. Во время войны он попал в плен, что было равносильно гибели, ведь евреев немцы расстреливали сразу же. И еврейство они проверяли не по документам: приказывали спустить штаны и смотрели – обрезан человек или нет. Дядю Мотю выручила собственная смекался. Надо сказать, что внешность у него была совершенно «южная» – он точно не знал, но, возможно, его предки были сефардами или жили на Кавказе. Матвей решил выдать себя за азербайджанца: ведь они как мусульмане тоже делают обрезание. К его счастью, азербайджанцев среди пленных не оказалось, и охрана, состоящая из «истинных арийцев» и местных полицаев, проверить Мотины знания азербайджанского языка не могла, да и не очень этим заморачивалась. Так Матвею удалось выжить. Зато после войны его еще долго мурыжили допросами в «Смерше»: допытывались, как это он, еврей, умудрился спастись в немецком концлагере. Но обошлось, не арестовали.

А вот многим другим евреям, чудом выжившим в период гитлеровской оккупации, после войны пришлось намного хуже. У папиной сестры Цили, очень хорошего фельдшера, была подруга и коллега Мария Борисовна. Красивая смуглая брюнетка, она могла сойти за представительницу любого восточного народа. Эвакуироваться перед приходом немцев она не успела, и приютилась у знакомой в другом конце города, чтобы не выдали хорошо знавшие ее соседи. Мария закопала свои документы и, выдав себя за беженку-армянку, начала работать в больнице – умирать с голоду не хотелось. И хотя она работала в госпитале не для немецких солдат, а для гражданского населения, после войны в НКВД Марию трясли, по ее собственному выражению, как грушу. В результате она на пять лет оказалась уже в советском концлагере в Сибири, и там повезло, что тоже работала медсестрой.

Помню, мы с ее дочкой, такой же красивой, как мать, сидели на диване во второй комнате и болтали о школьных делах. А в столовой Циля с Марией, выпив по рюмочке, говорили «за жизнь». И мы услышали, как на теткин вопрос, почему несмотря на то, что свидетели говорили в пользу Марии, ее все-таки отправили в лагерь, она зло и в то же время как-то весело ответила: «Да не дала я ему, понимаешь, не дала…»

Мы, пятнадцатилетние подростки, прекрасно поняли, что и кому Мария «не дала». Вот такие следователи были в энкавэдэ. «Дала» бы – оставайся в Киеве, «не дала» – езжай в ГУЛАГ… Хорошо еще, что не взяли насильно, что в среде этих мерзавцев было сплошь и рядом.

Отец и дядя Мотя часто бывали друг у друга в гостях. Выпивали они немного, но бывали очень веселы. Как-то Матвей рассказал совершенно чудесную историю о своем двоюродном брате, известном ленинградском дирижере. Случилось это в конце сороковых, когда началась разнузданная кампания по борьбе с «безродными космополитами», под которыми, как знали все в стране от дворника до академика, подразумевались евреи. В один распрекрасный день дирижеру Хайкину предложили сменить фамилию на более «подходящую» русскую, тем более что так уже поступили некоторые его коллеги. Но Хайкин не хотел предавать фамилию своего рода, а поскольку он был еще и остроумным человеком, то с деланным недоумением ответил: «Так вы что, предлагаете мне, чтобы я в своей фамилии поменял букву “а” на “у”?» И от него отстали.

Дядя Мотя умер раньше отца. Он, как и папа, похоронен на Берковецком кладбище. А его дочь, зять и внучка давно эмигрировали в США…

…На фронт в сорок первом ушли три брата Френкели – Илья, Семен и Арон. С войны вернулся только мой отец, старшие братья погибли. Это вопреки сплетням о том, что евреи «воевали в Ташкенте».

Отца, отвоевавшего на фронте с первых дней войны, демобилизовали по состоянию здоровья в декабре 1944-го. Вся территория СССР уже была освобождена. Красная армия стояла у разрушенных стен Варшавы, союзники достаточно успешно продвигались на Западе.

В своих десятиметровых «хоромах» в евбазовской коммуналке капитан Арон Френкель застал другого жильца. В то время это была повсеместная проблема: возвращающиеся из эвакуации граждане (зачастую евреи) обнаруживали, что в их комнатах и квартирах проживают чужие люди, вселившиеся туда в годы оккупации. И начинались длительные тяжбы за выселение. Как пишут историки, в Киеве тогда сложилась отчетливая предпогромная обстановка. Впрочем, к счастью, погром на Евбазе, о котором писали за границей, на самом деле не грянул. Но оскорбления «по национальному признаку» и кровавые драки были. Как сказал булгаковский Воланд, «квартирный вопрос испортил» горожан.

Но все же офицер-фронтовик – это не гражданские, вернувшиеся из эвакуации, и комнату отцу довольно быстро вернули. Он был потомственным рабочим-обувщиком, но после окончания рабфака на два последних года перед войной был направлен работать в киевский бибколлектор. Папа очень любил читать, и у него была большая библиотека, но по возвращении с фронта он ее в комнате не застал. Тот, кто вселился во время войны, божился, что никаких книг в глаза не видел. А когда отцу комнату вернули, к нему зашла соседка, мать троих детей, и сказала: «Ты извини, зимы стояли холодные, денег на дрова у нас не было, вот мы и топили книгами». Ну что он мог ей ответить? Да ничего…

Декабрь сорок четвертого тоже был холодным. На чердаке отцовского дома поселились беспризорные подростки, там они могли хоть немного согреться. Как-то отец услышал шум в подъезде: оказалось, что два милиционера по заявлению кого-то из жильцов пытаются прогнать беспризорных с чердака. Отец как раз собирался идти в военкомат, поэтому вышел из квартиры в форме и с боевыми наградами на гимнастерке. На молоденьких милиционеров это произвело впечатление, и они оставили пацанов в покое. На следующий день кто-то постучал в дверь папиной комнаты. Он отворил. На пороге стоял парень лет восемнадцати. «Заноси», – скомандовал он кому-то в сторону, и в дверях появились трое подростков, тащившие часы с боем в деревянном шкафу высотой метра два.

«Это вам наше спасибо», – сказал главный. С большим трудом отцу удалось уговорить пацанов забрать свой подарок, ведь он догадывался, что часы они где-то стянули.

В одно из посещений военкомата отцу предложили новую работу – заместителем директора по хозяйственной части музыкального училища имени Глиера. Это было весьма неожиданно, хотя нельзя сказать, что отец был совсем далек от музыки. Его двоюродный брат Яков Морейно был первой скрипкой в Государственном симфоническом оркестре УССР под руководством дирижера Натана Рахлина. Яков, бывало, снабжал родственников контрамарками на концерты, где они и наслаждались музыкальной классикой.

Хорошо помню дядю Яшу, невысокого, полноватого, с добрым лицом. В то время моя бабушка Ита оставалась одним из немногих представителей старшего поколения некогда большой мишпухи, пережившим войну, поэтому племянники и племянницы считали своим долгом навещать ее. Дядя Яша приходил, садился на диван и, глядя на пребывающую в кресле бабушку, осведомлялся о ее здоровье. А затем, грустно вздохнув, говорил: «Многие думают, что играть на скрипке – это веселое и легкое занятие. Но если бы вы знали, какой это тяжелый труд – каждый день репетировать по много часов… Нет, это совсем нелегко».

…Вернемся, однако, к предложению, сделанному моему отцу. Был еще один аргумент, чтобы согласиться на новое место работы. Дело в том, что здание музучилища на улице Воровского (теперь Бульварно-Кудрявская) располагалось практически напротив нашего двора. Здание это и сейчас стоит на том же месте, только училище, успевшее стать институтом, давно переехало. А в доме на бывшей Воровского теперь находится один из корпусов Педагогического университета имени Драгоманова. В общем, дорога на службу заняла бы у отца минуты три, и он согласился. Однако в новой должности папа пробыл совсем недолго: не по нему оказалась хозяйственная деятельность, и это отцовское качество, увы, передалось и мне. Не раз в жизни мне сочувственно говорили: «Ты, Мишка, хоть и еврей, а “крутиться” не умеешь». Ну не умею, правда, не умею…

Короче, батя проработал в училище всего год, но зато за это время крепко подружился с его директором Петром Суком – подружился на всю жизнь. Отец, бывало, шутил, что у него есть три близких друга по принципу пролетарского интернационализма – еврей, русский и украинец.

Здесь позвольте небольшое лирическое отступление. Само собой разумеется, что в стране под названием Украина не может быть другого государственного языка, кроме украинского, и все такое прочее. Но как же тошно становится, когда сегодня среди «ультрапатриотов», кричащих о том, как «колонизаторы» в советские времена гнобили украинский язык, я вижу знакомые лица субъектов, приходивших в свое время в популярную газету, где я работал. Тогда они представлялись сотрудниками кафедры марксистко-ленинской философии или научного коммунизма и предлагали свои выдержанные в «правильном духе» опусы для публикации. И все они при этом разговаривали на русском языке.

А вот украинский хоровой дирижер и педагог Петр Андреевич Сук еще в пятидесятые годы носил вышиванку и говорил исключительно по-украински. И никто, заметьте, ему этого не запрещал.

Однажды я задумался, а что, собственно, так сдружило еврея-обувщика и украинца, служителя искусства? Конечно, здесь нужно бы заметить, что эрудиция моего отца, мягко говоря, была несколько повыше, чем у большинства его товарищей по цеху. Но, думается, дело не в этом. Мне кажется, их сдружило чувство юмора: оно прекрасно было развито у обоих.

Петр Андреевич иногда после работы забегал к нам – посидеть, выпить рюмочку (именно рюмочку, а не стаканчик) и, главное, пообщаться. Я просто обожал его рассказы.

Как-то Петр Андреевич пришел к нам в первомайский праздник. Мы отмечали его вместе с соседями на кухне. Гостю все были рады, усадили за большой общий стол. К тому времени детский «концерт» был в разгаре, Юрка с Людкой уже прочли свой стишок, я, как обычно, рассказал коротенькую историю из жизни заграничных королей и президентов. Настал черед Зойки. Она вышла на «сцену», приподняла края юбочки и, пританцовывая, запела песенку, которой, как она сказала, ее научила детсадовская нянечка Галя:

Я пела в оперетте 
Была звездою 
Добилася всего я 
Своей…

И здесь лицо Зойкиной мамы тети Ани стало пунцовым. Она-то хорошо знала, какой рифмой заканчиваются эти еще дореволюционные неприличные куплеты. Но Зойка не заметила маминых страданий и задорно закончила: «…своей красою».

– Фууух, – выдохнули взрослые. А тетя Аня мысленно, должно быть, поблагодарила добропорядочную нянечку Галю за цензурированную версию куплетов. Все рассмеялись и дружно зааплодировали Зойке.

Когда застолье завершилось, мама осталась вместе с соседками наводить порядок на кухне, а мы с папой и Петром Андреевичем пошли к нам в комнату. Был уже вечер, и меня уложили спать. Я лег и прикинулся спящим: чувствовал, что, если усну, пропущу еще одну интересную историю. И не ошибся. Отец с гостем выпили еще по чуть-чуть, закусили вкуснейшими мамиными дерунами, и…

Петр Андреевич, кроме того, что был директором училища Глиера, еще работал хормейстером в оперном театре. Шепотом, чтобы не разбудить меня, он стал рассказывать папе о забавных эпизодах из жизни оперного…

Уже став взрослым, я прочитал известную байку о том, как однажды Фаина Георгиевна Раневская, войдя в фойе театра, где играла, застала там группку о чем-то на высоких тонах переговаривающихся актрис.

– Против кого дружите, девочки? – осведомилась у них остроумнейшая Раневская и пошла дальше.

Вот как раз о такой «дружбе» в оперном рассказывал отцу Петр Андреевич. Но особенно меня, шустрого евбазовского пацаненка, уже хорошо знавшего, что детей приносит вовсе не аист, заинтересовало то, что, оказывается, одна из певиц театра была любовницей Никиты Хрущева, самого главного человека в огромной стране. Это обстоятельство, рассказывал Петр Андреевич, и способствует тому, что куда бы ни поехал первый секретарь ЦК КПСС, в ту же страну или в тот же город отправляется «по стечению обстоятельств» на гастроли киевская опера.

– Жизнь, это жизнь, Петро, – добродушно сказал отец…

Да, подобных случаев в мировой истории не счесть. Отсюда и скабрезненькие поговорки из мира кино и телевидения вроде «чтоб попасть на экран, надо лечь на диван» или «чтобы встать на ноги в Голливуде, нужно их сначала развести». Банально? Пошло? Несомненно! Но нет этому конца и края. И, подозреваю, не будет. Библейская заповедь «Не прелюбодействуй», пожалуй, самая трудновыполнимая для жизнелюбивых «человеков».

В тот вечер Петр Андреевич рассказал, что пассией всевластного партийца является оперная солистка красавица Елизавета Чавдар, и более чем тридцатилетняя разница в возрасте им ничуть не мешает. Более того, эта любовная связь приносит свои плоды, особенно певице.

«Еще бы», – подумал я, когда спустя годы просмотрел послужной список Чавдар. Народной артисткой Украины она стала в 25 лет, через год – народной артисткой СССР. Небольшая ремарка: всенародные любимцы тех лет Аркадий Райкин и Леонид Утесов получили это звание соответственно в 68 и 70 лет – раньше не заслужили. Также в 25-летнем возрасте молодая певица была награждена орденом Ленина. Хотел было написать, что вождь революции, наверное, перевернулся бы в гробу, узнав об этом. А потом подумал: э-э, нет, Ильич вместе с Инессой Арманд скорее бы добродушно посмеялись над этой историей. Как там было сказано? «Кто без греха…», и так далее.

А Петр Андреевич в тот вечер завершил свой рассказ занятным эпизодом, произошедшим на недавней декаде украинской культуры в Москве. Открывал мероприятие в Кремле председатель Президиума Верховного Совета СССР старенький партиец Климент Ворошилов, который к тому времени был милостиво прощен Хрущевым за попытку примкнуть к зловредной «антипартийной группе» и назначен на чисто декоративный пост. Ворошилов почему-то говорил долго и слегка всем поднадоел. Тогда Хрущев подкрался к сидевшему в кресле с аккордеоном в руках Юрию Гуляеву и заговорщицки шепнул:

– Юра, давай, начинай петь.

– Так Климент Ефремович еще не закончил…

– Юра, если ты не начнешь, этот старый пердун еще долго будет нудеть. Давай начинай!

И Гуляев заиграл и затянул:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны…

Заслышав звуки песни, Ворошилов встрепенулся и тихонечко засеменил с трибуны.

Петр Андреевич закончил свой рассказ, весело засмеялся. И добавил: «Отакі в нас, друже, керівники».

…Отец умер в январе 1980 года, не дожив ровно два месяца до своего семидесятилетия. Петр Андреевич пришел проводить друга в последний путь. В глазах его стояли слезы…

Продолжение следует