«Жидовский гений»
Исполнилось 105 лет со дня рождения Аркадия Райкина
«Мы предлагаем читателям воспоминания о великом артисте, написанные одним из его первых авторов (увы, также покойным). Публикуются с незначительными сокращениями.
«Жидовский гений» – так писали о Райкине в польских газетах. Стоило ему пересечь границу СССР, как рецензенты начинали повторять: «Приехал еврейский артист». Что это было, знаменитый райкинский сценический прием – мгновенная трансформация, смена масок? Ответ читатель может получить в Одессе: «Чтоб да, так нет». В «дружной» семье советских народов Райкин также числился «не то чтобы совсем русским артистом». Язык – не главное. Райкина, как и Чаплина, узнавали по глазам. Эффект райкинской трансформации – не в смене масок, а в том, как смех мгновенно трансформировался в грусть.
Вдруг смех обрывался: на сцене стоял сам Райкин, слегка склонив голову к плечу, и смотрел с древним как мир выражением глаз откуда-то – то ли из пустыни, то ли из-за черты оседлости. Мы лишь теперь до конца поняли – это был не комический, а великий трагический актер. Вот так, наклонив голову, он стоял на «лобном месте» в центре сталинской империи под неусыпным оком Сосо и Лаврентия… Это было почти самоубийство – маячить перед их взорами. На сцене у его ног разверзался ГУЛАГ, а не оркестровая яма. Но этого ни «на театре», ни в быту никто из нас не замечал – он всегда летел легко, изящно, как по паркету.
Говоря «еврейский артист», я ни в коем случае не имел в виду ничего местечкового. Когда он сбрасывал маску, посреди пустой сцены оставался одинокий джентльмен, подчеркивающий джентльменством свое одиночество. А ведь он был действительно единственный в своем роде. К тому времени, когда мы познакомились, еврейский театр, и не только Михоэлса, был уже стерт с лица советской земли. А Райкин и на русском языке был еврейским театром.
Я не хочу отодвинуть остальных артистов Театра миниатюр под руководством Райкина. Они сами наступали на горло собственной песне. Да и мы, авторы, вместе с ними «отыгрывали короля» (зритель не только не знал наших фамилий – он вообще не подозревал о нашем существовании). А между тем райкинские авторы – от Владимира Соломоновича Полякова и до Жванецкого – это тоже еврейский театр Райкина. Порой, подбирая авторов, Аркадий Исаакович ходил по краю пропасти. Так, Александр Хазин, попавший в доклад Жданова и постановление ЦК вместе с Ахматовой и Зощенко с клеймом «пошляк Хазин», был оформлен заведующим литературной частью.
Но всех – актеров, режиссеров, драматургов – Райкин жестко, даже жестоко подминал под себя, под свои замыслы. Его тяжелую руку мы испытали на себе при первой встрече. Нас с Володей Тихвинским представил Аркадию Исааковичу турецкий поэт Назым Хикмет. Его переводчица Муза Павлова привезла нас в Переделкино на литфондовскую дачу, где Хикмет тогда жил. Разговор носил какой-то польско-турецко-еврейский характер. Бежав из турецкой тюрьмы, Назым принял не советское, а польское подданство, потому что не хотел, чтобы с ним проделали то, что Сталин уже проделал с другими турецкими коммунистами. И, конечно, тут же выплыл анекдот о «затурканном еврее». А потом, как всегда, еврейский вопрос возобладал над всеми другими, и Назым завелся на анекдоты про пана Кона (в Польше и Чехословакии – аналог нашего Рабиновича).
Словом, вечер прошел в атмосфере антисоветчины. И когда на выезде с дачи нам преградила дорогу «Волга» и из нее вышли двое в кожаных пальто, я даже не очень удивился. Один, высокий (его лица я не разглядел) каким-то «засекреченным» голосом назвал мою фамилию и велел пройти в машину. Другой, приземистый, проделал то же самое с Тихвинским. Но тут мы их стали узнавать – это были поэт Гриша Поженян и… Райкин.
Их появление объяснялось просто. Накануне мы рассказали Хикмету свою пьесу «Говорящая кукла» о том, как в НИИ игрушки ученые изобрели куклу, которая ничем не отличалась от директора института и говорила его голосом: «Посоветуемся с народом. Народ поможет, народ подскажет, народ – он знает, кого куда». Только эти слова он твердит всем – даже жене в постели. Ничего иного он не говорил, вот ученые мужи ничего иного и не изобретали. Но они защитили диссертации по говорящей кукле, доложили наверх о достижении и даже поручили плотнику сколотить для куклы ящик в натуральную величину. И вдруг приезжает комиссия по приемке. А куклы нет! И директор прячется от комиссии в ящике для куклы, а потом (весь второй акт) доказывает, что он не кукла. Но никто не верит, потому что он не находит слов, кроме «народ – он знает, кого куда».
Назым решил, что этот сюжет – как раз для Райкина, и, ничего нам не говоря, позвонил ему. А жил Райкин, гастролируя в Москве, тоже в Переделкино, в Доме творчества. Там же и Поженян. Вот они по дороге за нами и заехали… В результате полнометражную пьесу мы сократили до миниатюры на восемь минут, но зато тоже в двух актах. Вскоре позвонил Райкин и сообщил:
– Я у Льва Абрамовича (литературный материал он испытывал на Кассиле). Мы тут все очень смеялись. Я это беру.
Мы были счастливы… минут десять. Вдруг он снова звонит. На этот раз действительно смеется:
– Оказывается, там был еще и второй акт. Руфь Марковна (Рома, жена Райкина) нашла еще какие-то бумажки. Но это не имеет значения.
Конечно, мы жаждали увидеть, что получится из нашей пьесы в исполнении Райкина. И если вы думаете, что мы что-то увидели… Сценка называлась «Фиг» – фабрика игрушек. И только в одном месте спектакля нам почудилось что-то свое, «что-то около». Я был так расстроен, что до сих пор не помню, говорил ли он вообще что-то наше. Но одно запомнилось: Райкин – не исполнитель, а творец, высшей пробы профессионал. И пока мы не разгадали профессиональные секреты райкинского театра, все, что могло остаться от нашей драматургии, – это только «Фиг».
Среди эстрадных авторов ходила байка о том, как артист-разговорник работает с автором.
– У меня, – говорит артист, – родился гениальный ход для интермедии. Выходим мы с партнером. Я даю убойную репризу – публика помирает с хохоту. Он дает еще более убойную – в публике вообще сплошная ржа. И тогда я «на точку» отмачиваю такое, что публика писает жидким гелием… – словом, номер самоигральный. Тебе, автору, остается всего ничего: придумать эти репризы.
Предполагалось, что и для Райкина надо репризить по этой байке. Тем более что он говорил:
– Мне приходится бегать наперегонки с самим собой. Первый номер должен быть самый смешной, чтобы зритель завелся. Второй смешнее первого, иначе они вообще не станут смеяться, и дальше по нарастанию, так, чтобы самое смешное – в конце первого отделения, иначе второе отделение не захотят смотреть. А второе отделение должно быть намного смешнее первого, в нем самый последний номер должен намного перекрыть все предыдущие, иначе в следующий раз люди вообще не придут.
Это у него называлось «раскладывать пасьянс». И мы, конечно же, изо всех сил старались рассмешить зрителя, а Райкин глядел на нас сонными глазами… Пока рабочие Тулы не подарили ему самовар.
Мы тогда сидели в Ленинграде в нетопленом номере гостиницы «Европейская» и срочно «доводили» что-то к выпуску райкинского спектакля, не успевая ни позавтракать, ни пообедать, я уж не говорю «за ужин»… Как вдруг является райкинский администратор Жак Адольфович Длугач.
– Вы обедали?
– Нет.
– Правильно сделали. Сегодня вы ужинаете у Аркадия.
И вот мы на Васильевском в не очень просторной квартире. Взглянув на накрытый стол, мы пожалели, что не пообедали и не поужинали в гостинице. Нас пригласили к чаю. На столе были конфеты, печенье, торт и самовар.
– Электрический, – пояснил Аркадий Исаакович, – рабочие подарили в Туле. Я его еще не включал, сейчас на вас испробуем.
Лучше бы это был электрический стул, тогда мы бы не столь нетерпеливо ждали, когда он наконец сработает. А самовар все никак не закипал. До полночи. В гостинице уже закрыли ресторан…
– Странно, – сказал Райкин, – почему он не закипает?
Руфь Марковна заглянула под стол:
– Потому что ты его включил в радиорозетку.
Так вот, за те два часа, пока самовар был включен в радиорозетку, Аркадий Исаакович успел нам растолковать, как надо писать для Райкина:
– Не делайте мне смешно. Ищите проблему. А смешно я и сам сделаю.
Это изречение заняло несколько секунд, остальное время он кормил нас готовыми проблемами, которые нам якобы предстояло искать.
Помните монологи строителей? Там каменщик-татарин делал «пирикур», пока «раствор йок», а слесарь-украинец «не догвинчивал крант на две гвинтки», чтобы сорвать свой «бутыльброд» с будущего жильца. Этого сантехника Райкин сначала отмел:
– Так не бывает, чтоб один и тот же слесарь и строил, и ремонтировал.
Райкин был неумолим… пока не споткнулся о словечко «какчество». Мы думали, он и его выбросит.
Но именно тут Аркадий Исаакович учуял что-то и как сел на это словечко, так и не захотел слезать: придумал и «рекбус», и «кроксворд», а главное, вытянул всю «большую промблему»: «Государство мне платит за коликчество, а за мое какчество будешь платить ты, жилец».
Результат превзошел все ожидания. И это далеко не единственное словечко межнационального общения, вброшенное в наш зачуханный быт Аркадием Райкиным. Наши крохотные басни в прозе возвращались потом к нам в виде анекдотов. Секрет – в неслыханной популярности Райкина.
Анекдот: «Кто такой Брежнев? Мелкий политический деятель эпохи Райкина» – не такой уж и анекдот. Помню, он приехал в Москву из ФРГ, где побывал на Конгрессе пантомимистов. Рассказывал, как его там встретили, как там выступил Костя, и при этом накручивал диск телефона. Звонил самому Брежневу, с которым встретился на обратном пути, в ГДР, и получил приглашение: «Будете в Москве – заходите. Расскажете про западных немцев».
Вот Аркадий Исаакович и названивал:
– Это приемная Верховного Совета?
– А это товарищ Райкин?!
Он повернулся к нам:
– Она меня узнала по голосу.
И в трубку:
– Мне бы Леонида Ильича. Ка-ак «кто такой Леонид Ильич?!» Президент Советского Союза!
Аркадий Исаакович до конца дня звонил разным референтам и помощникам, да так и не прорвался. Но он никак не мог прийти в себя от пережитого шока:
– Представляете? Они не знают, кто у нас президент!
– Но вас-то они сразу узнают.
Впрочем, вряд ли он страдал особой скромностью. Думаю, он любил себя не меньше, чем его любили другие. Больше себя самого он любил только своих детей. А вообще Райкин был «человек своего времени». Так, ему не давало покоя то обстоятельство, что он остается народным артистом РСФСР, тогда как какому-то Тютькину, которого никто не знает, присвоили народного артиста СССР.
– Фамилия Райкин, – пробовали его утешать, – выше любого звания.
– А мне даже в Англии, – возражал он, – говорили: «У вас в СССР есть звание повыше народного РСФСР?»
В устах англичан это звучало похвалой: значит, он не придворный кремлевский шут, а опальный артист. Но Райкин-то знал, почему опальный. Когда ему предложили гастролировать в только что построенном Дворце съездов, Аркадий Исаакович отказался наотрез:
– Еще Никита забежит в перерыве между заседаниями, и ему вожжа попадет под хвост.
Напрасно его убеждали, что Хрущев – не Сталин: когда ему Тимошенко режет правду-матку и Рудаков поет «А в отдельных магазинах нет отдельной колбасы» – Никита только делает ладушки.
– Хрущев – не Сталин, но и я – не Тимошенко, – отвечал Аркадий Исаакович. – Что Тарапунька сказал – сказал народ, а что сказал Райкин – сказал еврей-интеллигент.
Спорить было не о чем: «оттепель», хотя и ввел этот термин в обиход еврей-интеллигент, началась для всех, кроме евреев-интеллигентов. И программа, над которой мы тогда работали, не случайно называлась «Время смеется», а не «Время смеяться».
– По-моему, у нас тут набирается миньян, – сказал Райкин, рассматривая макет афиши «режиссер Бирман, художник Лидер»… – Еще и ты, – он посмотрел на меня, – Айзенштадт. Хоть бы кто-нибудь для конвоя…
Последнее из анекдота, рассказанного Утесовым:
« – Вы знаете, сегодня в Одессе был суд. На скамье подсудимых Рабинович, Нухамович, Лейзерзон, Зильберман…
– А что, русских там совсем не было?
– Почему? Были. Для конвоя».
Так вот, для конвоя выдвинули меня. С подачи Райкина я начал изобретать псевдонимы:
– Амаров.
Не понравилось:
– Это что-то рыбное.
Тогда я придумал – Азов, с ударением на «о». Не русская, не еврейская фамилия – явный псевдоним.
– Ударять будут не по «о», а по морде, – пообещал Райкин.
И верно: ударение перескочило на первый слог, и я остался при русской фамилии. Но кого это тогда бодало? Речь шла не об опусах «под себя». Мы не то что фамилию готовы были поменять, но и жен, детей, квартиру, род, пол – лишь бы протащить шило в мешке. К тому же до Райкина доходило: на нас готовят погром. Некий высокопоставленный театровед в штатском, который даже среди черносотенцев считался антисемитом, уже сидел в Министерстве культуры с твердой установкой бить народного любимца не прямым в челюсть, а финтом. В результате в центральной партийной печати появилась статейка о том, что Райкин неосторожен в выборе авторов: Азов – вообще душечка, Амаров (тут он меня принял за узбека) – так-сяк, а все зло от таких, как Айзенштадт. И пошел «строить горку» (это райкинский термин – так он строил свои номера: начинает с ерунды и нагромождает до абсурда). Неразборчивость в выборе авторов, по мнению рецензента, довела Аркадия Исааковича до того, что он замахнулся на самое дорогое для русского человека – на… дурака!
Это было что-то новое. Раньше дураки либо помалкивали, либо кивали на других дураков. А тут у Райкина, в нашем «Монологе попугая», были такие слова: «Я, конечно, дурак, но меня не снимут с занимаемой жердочки. В крайнем случае подыщут умного заместителя». Если учесть, что все евреи к тому времени перешли в заместители к национальным кадрам, а наш рецензент, как на грех, был главным редактором, а не заместителем, то он, естественно, стал взывать к милосердию: разве дурак виноват, что он дурак? Дурак – это просто больной человек. И не грех ли артисту-гуманисту насмехаться над больным человеком? Райкин ответил: «Дурак – не болезнь, а должность. Назначьте меня министром здравоохранения – я тоже буду дурак».
Но где бы он отвечал, в каком печатном органе, если бы на одной из должностей не оказался умный человек? В защиту Райкина выступил всесильный в то время редактор «Известий» Аджубей, зять Хрущева, и критик схлопотал. Но и его можно понять: он своим антисемитским нутром чуял, что Райкин относится к дураку как-то не по-русски. Артист никогда не «валял дурака» и не строил «ваньку». О каких бы расейских благоглупостях ни шла речь, грустные еврейские глаза неизменно вопрошали: кому это надо и кто это выдержит? А если к «промблеме», без которой он на сцену не выходил, прибавить популярность Райкина да помножить на эффект монопольного телевидения в руках услужливого дурака, представляете, что получится?
Идет передача из Дворца съездов. Концерт, посвященный окончанию очередного съезда партии. Райкин читает наши басни, потом снова выходит на сцену с авоськой:
– Разрешите выступить в прениях. Хотя я не делегат, а натуральный зверь – волк. Случайно в Москве оказался в командировке. Вот кое-какие продукты купил – волка ноги кормят… Ну и услышал – тут артисты басни рассказывают про меня. Эзоповский язык называется. Чтоб на бессловесного зверя спихнуть ответственность. Еще и объявления пишут: «Зничтожайте волков!» Волк скотину режет. Я, значит, режу… А ты? – Райкин начинает искать глазами кого-то в зрительном зале – и услужливое телевидение подставляет крупный план Хрущева, который впервые в истории сидит не в ложе, а в первом ряду. – Может, ты всю скотину перерезал?
Хрущев ищет кого-то у себя за спиной.
– Ты не оглядывайся, – одергивает его артист, – ты на себя оглянись.
У нас, естественно, темно в глазах: мы на Хрущева не рассчитывали, когда писали «не оглядывайся».
Телевидение не сводит очарованного объектива с обожаемого руководителя, а Хрущев вот-вот шею свернет.
– Нет, ты не оглядывайся – ты на себя оглянись! – повторяет Райкин, пока холуйское телевидение показывает могучий загривок генсека.
Гробовая тишина в зале. Кажется, Райкин впервые в жизни уйдет со сцены под стук собственных каблуков. Но тут сам Хрущев включает свои натруженные ладони – и цвет коммунистов страны начинает дружно «делать чапчики».
На сей раз пронесло. Но все же не зря «еврей-интеллигент» предпочитал не засвечиваться под сводами Дворца съездов. Сперва надо было «пробить» спектакль, а потом уж «истину царям с улыбкой говорить». Поэтому каждую новую программу Аркадий Исаакович еще до показа начальству прокатывал на периферии, чаще всего – в Одессе. Одну нашу миниатюру, тоже на хрущевскую тему, он выбросил после первого представления. Одесситы еще не успели доаплодировать, а Райкин уже за кулисами сдергивает парик:
– Все! Я этого делать не буду!
– Но почему? Они так смеялись!
– Они так смеялись, что у меня – мороз по коже.
…Через два года мы с Тихвинским прочитали эту сценку на вечере в Доме журналистов. Называлась она «Семь Робинзонов на одного Пятницу». На сцене сидел президиум некоего совещания, состоящий из голых людей, прикрывающих портфелями библейские места. Выяснялось, что буря, внезапно прервав прения, занесла их на необитаемый остров, где несчастные жертвы уже доедают портфели и папки с документами. Оставалась надежда лишь на товарища Пятницу, которому Робинзоны доверили сельское хозяйство, отдав все свои удобрения. И вот пришел срок товарищу Пятнице накормить собрание.
– Товарищи жертвы! – начинает Пятница свой доклад. – Мною выращена выдающаяся цифра урожая: аж 200 центнеров на гектар.
– Все съедим! Мы голодные!
– Товарищи жертвы! Цифра «из расчету»! А фактически мною засеяна одна лунка. Но зато с нее выросла выдающаяся свекла, которая пошла в пищу мне лично.
Естественно, шум: «цифру» не съешь, по импорту жратвы не закупишь – необитаемый остров. Что остается? «Выборы лица, предназначенного к съедению»… И, понятно, решают съесть товарища Пятницу…
… Но тут его толкают в бок:
– Товарищ Пятница, вам присваивается звание Героя Социалистического Труда, а вы спите на собрании.
После чтения к нам подошел один журналист-«правдист», вращавшийся, видимо, в высочайших сферах, и доверительно спросил:
– Как вы пронюхали, что Хрущева съели?
– Ка-ак с-съели?!
– Ну ладно, не прикидывайтесь. Только вчера, на Политбюро. Небось всю ночь сочиняли эту хохму.
Так и не поверил, что Райкин еще два года назад показывал в Одессе, как члены Политбюро будут съедать Хрущева…
Но ролью пророка в социалистическом отечестве он, как мы знаем, тогда не соблазнился, хотя совершил, на мой взгляд, куда более смелый поступок: сбросил маски. То есть отказался от «картона», как он это называл: носов, усов, бород, паричков, деталей костюма – словом, от мгновенных трансформаций. Мы с Тихвинским до того расстроились, что я бухнул в сердцах:
– Может, вы и талантливый актер, но не самый умный человек. Острить со сцены может и другой артист, а смена масок – жанр Райкина!
Он, как обычно, склонил голову к плечу и скосил на меня глаз, как петух на червячка:
– Кто из нас Райкин?
Ничего, кроме культа собственной личности, мы в его ответе тогда не углядели. И напрасно: путь каждого Художника – дорога к себе. Кто бы и как бы для Райкина ни писал – Райкин выносил на сцену свою неповторимую индивидуальность. Ну и, конечно, свой юмор, который в «картоне» не нуждался. В жизни Аркадий Исаакович никогда не острил – все на полном серьезе. Как-то его долго уговаривали сняться для телефильма. Еле уговорили на три съемочных дня и за огромные по тем временам деньги. А операторы, осветители и т. д., как всегда, не готовы. Аркадий Исаакович сидит – деньги телевидения идут… Наконец он тихо так говорит:
– Ребята, может, поснимаемся… для смеха?
И сидит дальше.
А в другой раз Жак – уже упомянутый администратор – затащил его вместе с нами в новый Театр эстрады. Спектакль назывался «Пришедший в завтра», и главным героем в нем был Маяковский, неизменно маячивший впереди массовки.
– Это похоже на семейную фотографию, – шепнул нам Райкин. – Всегда какой-нибудь троюродный племянник забегает вперед всех и строит рожи.
– Зато у них на сцене целых два поворотных круга! – оправдывался Жак.
– Когда идут ко дну, всегда пускают круги.
Как-то мы приволокли Аркадию Исааковичу материал, казалось бы, вполне райкинский. А он говорит:
– Не пойдет. Вы смеетесь над тем, что и так смешно. А смеяться надо, когда плакать хочется.
Тогда-то впервые оно и возникло – смутное ощущение, что у Райкина не эстрада, а еврейский театр. Хотя… Разве Райкин для одних лишь евреев старался? Или даже для одних интеллигентов? Да и начальство постаралось сделать вид, что Райкин – человек без национальности. Отчество Исаакович одно время чуть ли не сам Главлит изымал. Максимум – инициалы.
И все же природа оказалась сильнее Главлита. Время неумолимо выпячивает наши национальные черты. Конечно же, Райкин проявил безумную для артиста смелость, сбросив маски, когда ему уже стукнуло 50. И, естественно, чем больше он старел, тем меньше оставлял сомнений своим бесчисленным болельщикам: тот, на кого мы молимся, – еврей. Уже бессмысленно, да и неприлично стало скрывать его отчество, в печати уже пошли слухи, нас стали спрашивать: «Правда ли, что Райкин нафаршировал свою тещу бриллиантами и переправил в Израиль?» Но билетики на Райкина по-прежнему рвали из рук. И сплетни, и дурацкие вопросы – все говорило о том, что популярность Райкина только растет. В конце концов, русскому человеку оказалось «без разницы»: Иванович или Исаакович – лишь бы почище уделывал Сергеичей и Ильичей. Антисемитам оставалось лишь утираться, властям – давать артисту звания и награды. Рыцарь с поднятым забралом победил.
Автор: МАРК АЗОВ
