ВЛАДИМИР ЖАБОТИНСКИЙ
«МНОГОСТРУННАЯ АРФА» ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА
В 1965 году Корней Чуковский, друг детства и юности Владимира (Зеева) Жаботинского, писал о нем: «… Он ввел меня в литературу… От всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация. В нем было что-то от пушкинского Моцарта да, пожалуй, и от самого Пушкина… Теперь это покажется странным, но главные наши разговоры тогда были об эстетике. В.Е. писал тогда много стихов, и я, живший в неинтеллигентной среде, впервые увидел, что люди могут взволнованно говорить о ритмике, об ассонансах, о рифмоидах… Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога. Но вот прогремел в Кишиневе погром. Володя Жаботинский изменился совершенно. Он стал изучать родной язык, порвал со своей прежней средой, вскоре перестал участвовать в общей прессе. Я и прежде смотрел на него снизу вверх: он был самый образованный, самый талантливый из моих знакомых, но теперь я привязался к нему еще сильнее… Что человек может так измениться, я не знал до тех пор.
Если за год до этого он писал:
Жди меня, гитана.
Ловкие колена
Об утесы склона
Я изранил в кровь.
Не страшна мне рана,
Не страшна измена,
Я умру без стона
За твою любовь.
А теперь стал проповедовать:
Но боюсь до крика, до безумной боли
Жизни без надежды, без огня и доли.
Прежде мне импонировало то, что он отлично знал английский язык и блистательно перевел «Ворона» Эдгара По, но теперь он посвятил себя родной литературе и стал переводить Бялика».
Кстати, на основании именно этих переводов Максим Горький назвал Хаима Бялика «великим поэтом, редким и совершенным воплощением духа своего народа». Многие русские деятели культуры отмечали незаурядный литературный талант Жаботинского, например, Куприн часто повторял, что, если бы тот не увлекся сионистской деятельностью, он бы вырос в «орла русской литературы». А в 1930 году бывший редактор «Московских Ведомостей» литератор Михаил Осоргин писал в парижском «Рассвете»: «В русской литературе и публицистике очень много талантливых евреев, живущих – и пламенно живущих – только российскими интересами. При моем полном к ним уважении, я все-таки большой процент пламенных связал бы веревочкой и отдал вам в обмен на одного холодно-любезного к нам Жаботинского».
Однако такого обмена не произошло. Жаботинский вошел в историю не как русский поэт и писатель, а как один из выдающихся вождей еврейского народа в ХХ веке.
Зеев Жаботинский в форме лейтенанта 38-го батальона Королевских стрелков. Палестина, 1918 г.
С ранних лет у Владимира проявились склонность к литературе и лингвистистические способности, и впоследствии он свободно владел семью языками. Уже с 16 лет, увлекшись журналистикой, он стал публиковаться в крупнейшей провинциальной газете «Одесский листок» и вскоре в качестве корреспондента этого издания был отправлен в Швейцарию и Италию.
Три года (1898—1901) Жаботинский учился на юридическом факультете Римского университета. Италия пришлась ему по духу: «Если у меня есть духовная родина, то это скорее Италия, чем Россия». Изучая историю Италии, юноша особо воспринял ту ее главу, которая рассказывает о национально-освободительном движении, что, возможно, оказалось прологом к его сионизму. Знакомясь с трудами итальянских мыслителей и воинов (особенно ценил он Гарибальди), он выработал принципы собственного либерализма, который принял форму «мечты о порядке и справедливости без насилия, всечеловеческого идеала, вытканного из милосердия, терпения, веры в то, что добро и счастье заложены в человеке».
По возвращении в Одессу в 1901 году Жаботинский под псевдонимом Альталена (итал. «качели») стал ведущим фельетонистом «Одесских новостей». Его драмы «Кровь» и «Ладно» ставятся Одесским городским театром, а поэма «Бедная Шарлотта» об убийце Марата Шарлотте Корде была восторженно встречена ценителями.
Однако вскоре, весной 1903 года, произошел решающий перелом в его жизни: он стал сионистом. Тому способствовали различные факторы, но все перевесила «грозная стихия погромов», которая обрушилась на еврейство России. Жаботинский присоединился к подпольной организации самообороны Одессы, и, когда разразился Кишиневский погром, поехал туда. Он был потрясен зрелищем кишиневских зверств и под впечатлением перевел на русский язык поэму Бялика «Сказание о погроме», посвященную этой трагедии, где Бялик называет Кишинев «городом резни», и, выступая в местечках черты оседлости, обычно начинал свою речь чтением этой поэмы.
Отдаваясь делу организации еврейской самообороны, Жаботинский видел, что она не может быть подлинным ответом, избавляющим его народ от хронических бедствий. Самооборона была делом момента, тогда как практическое и историческое решение заключалось в полной ликвидации рассеяния и возвращении в Сион. На клочке пергамента одной из разорванных книг Торы, который затерялся между развалин разрушенной синагоги в Кишиневе, остались лишь слова «я стал пришельцем в чужой земле» (Исход 2:22). Жаботинский воспринял этот эпизод как символический. Его сионизм основывался на «чуждости» евреев всем странам, в которых они жили в диаспоре, и единственным решением был новый и всеобъемлющий «Исход».
Публицистика Жаботинского звала еврейский народ к возрождению. Он высмеивает стремление евреев-интеллигентов ассимилироваться в русской культуре, указывает на творческое богатство многовековой еврейской истории, доказывает, что только сознание принадлежности к своему народу может избавить евреев от комплекса неполноценности, дать им чувство гордости и удовлетворения: «Для меня все народы равноценны и равно хороши. Конечно, свой народ я люблю больше всех других народов. Но не считаю его выше. Но если начать мериться, то все зависит от мерки, и я тогда буду настаивать между прочим и на своей мерке: выше тот, который непреклоннее, тот, кого можно истребить, но нельзя «проучить», тот, который, даже в угнетении, не отдает своей внутренней независимости. Наша история начинается со слов «народ жестоковыйный» – и теперь, через столько веков, мы еще боремся, мы еще бунтуем, мы еще не сдались. Мы – раса неукротимая во веки веков, и я не знаю высшей аристократичности, чем эта».
Иронизируя над евреями, которые пытаются стать представителями русской культуры, Жаботинский противопоставляет им тех, кто посвящает свое творчество родному народу: «Поле нашего творчества – внутри еврейства. Мы служили еврейскому народу и не желаем другого служения. Здесь мы не слепы. Здесь не ведем народ в безвестную темноту на добрую волю союзников, которых не знаем, за которых не вправе ручаться. Никто на свете не поддержит твою борьбу за твою свободу. Верь только в себя, сосчитай свои силы, измерь свою волю, и тогда или иди за нами, или – да свершится над тобой судьба побежденных».
Когда во время дела Бейлиса евреи, борясь с кровавым наветом, отчаянно старались доказать свою невиновность, Жаботинский выступил против такой апологетики, считая ее ниже «нашего национального достоинства». «Нам не в чем извиняться. Ритуального убийства у нас нет и никогда не было. С какой же радости лезть на скамью подсудимых нам, которые давным-давно слышали всю эту клевету, когда нынешних культурных народов еще не было на свете, и знаем цену ей, себе и им. Никому мы не обязаны отчетом, ни перед кем не держим экзамена и никто не дорос звать нас к ответу. Раньше их мы пришли и позже уйдем. Мы такие как есть, для себя хороши, иными не будем и быть не хотим», – такими словами заканчивает он свой фельетон «Вместо апологии».Таким образом, 1904-1914 годы прошли для Жаботинского под знаком многогранной деятельности среди еврейства России. Хотя не все с ним соглашались, популярен он был необычайно. Публицистический дар и ораторская мощь Жаботинского достигли в этот период расцвета. Его статьи вызывали многочисленные отклики, и залы, в которых звучали его речи, были забиты до отказа. Блестящий пропагандист, он всколыхнул сердца еврейской молодежи, и в ряды сионистской организации влились десятки тысяч молодых людей, увидевших в сионизме свой идеал. Именно поэтому большие усилия он прилагал для воплощения в жизнь идеи создания Еврейского университета в Эрец-Исраэль. Этого требовали интересы еврейских студентов, которые безуспешно обивали пороги высших учебных заведений России, пытаясь преодолеть «процентную норму».
В 1907 году Владимир женился на Иоанне Гальпериной, ставшей верной спутницей на его тернистом и бурном пути еврейского и сионистского лидера. «Вся жизнь моя — цикл стихов, и в них царишь лишь ты одна» – это слова из мадригала, сочиненного им в честь супруги. В 1910 году в Одессе у них родился единственный сын Эри-Теодор.
Надо сказать, что в 1909-1910 годах Жаботинский побывал в Константинополе, и ему предоставилась возможность познакомиться вблизи с Оттоманской империей, от которой во многом зависела судьба Эрец-Исраэль. После контактов с несколькими турецкими руководителями он убедился в том, что вряд ли от них можно ожидать сотрудничества в этом вопросе.
В 1914 году разразилась Первая мировая война, и Турция выступила на стороне Германии против государств Антанты. Жаботинский в это время объезжал страны Западной Европы и Северной Африки в качестве военного корреспондента. В тот момент, как новое озарение, ему пришла в голову мысль, что сионистское движение должно стать союзником Великобритании, чтобы посредством вооруженной борьбы освободить Эрец-Исраэль от турецкого владычества.
Ныне, ретроспективно, трудно постигнуть всю новизну этой идеи. Когда Жаботинский выступил с этим предложением, многие спрашивали: «Нужно ли это делать? Не вытекает ли из сущности еврейского народа в многовековом рассеянии занятие нейтральной позиции в любой войне? Не поставит ли учреждение еврейского легиона под угрозу само существование еврейского ишува в Эрец-Исраэль?» Лидеры сионизма пытались отвлечь Жаботинского от его «сумасбродной» программы, а когда им не удалось сломить его «упрямство», они принялись клеймить его как предателя, бойкотировали и отлучили от общества. Летом 1915 года Жаботинский посетил Россию последний раз и дух его омрачился еще больше. Даже в Одессе он столкнулся с неприязнью и отчуждением. Менахем Усышкин, авторитетный русский сионист, однажды, встретив на улице мать Жаботинского, грубо бросил ей: «Вашего сына надо вздернуть на виселицу». Это причинило боль Жаботинскому, но когда он, выразив матери свое сожаление, спросил ее, не отказаться ли ему от своей деятельности, то получил ответ, которым гордился до конца дней: «Если ты уверен, что ты прав, не сдавайся!»
Тогда Жаботинский избрал Лондон в качестве центра своей деятельности по созданию легиона, и в течение двух с половиною лет упорно бился за его формирование. Он вел свою борьбу в одиночку. Среди сионистских деятелей только один человек — доктор Хаим Вейцман — сочувствовал идее легиона, но и его поддержка была ограниченной. Жаботинский прошел через испытания, которые сломили бы любого другого, но он не отступил, и в эти дни отчаяния и разочарований разрабатывал принцип «науки терпения». Главным в ней было то, что каждое поражение следовало рассматривать как еще один шаг на пути к победе: «Поражение — не поражение; «нет» — не ответ; обожди — и начни сызнова».
И действительно, «наука терпения» привела Жаботинского к успеху: в августе 1917 года английское правительство дало согласие на создание еврейского легиона, и уже летом 1918 года Жаботинский, вместе с другими солдатами 38-го Королевского стрелкового батальона, участвовал в военных тренировках возле Умм-а-Шарта в Заиорданье.
Зеев Жаботинский принимает парад Бейтара в Ковно, 1938 г.
Жаботинский предупреждал о возможных погромах, но многие считали, что он сгущает краски. В 1919 году Эрец-Исраэль посетил руководитель сионистов в Соединенных Штатах Луи Брандайз и, когда Жаботинский поделился с ним своими опасениями, тот сказал ему: «Вы преувеличиваете, сударь, это не царская Россия, это территория, занятая англичанами, и здесь погромов не будет». Жаботинский ответил ему не без иронии: «Сударь, мы, выходцы из России, охотничьи собаки, мы чуем кровь издалека».
На Песах 1920 года начались арабские беспорядки. Жаботинский был назначен главой самообороны и мобилизовал в ее ряды около 800 молодых людей. Вследствие этой акции Жаботинский и девятнадцать его бойцов были арестованы, и он как зачинщик был приговорен к пятнадцати годам лишения свободы. Так началась новая глава в его жизни. Он был первым «узником Сиона», арестованным во времена британского мандата, и содержался в крепости Акко.
Сам Жаботинский принял приговор стоически и призывал еврейскую молодежь извлечь из этого урок: каждое национально-освободительное движение неотвратимо идет дорогой тюрем! Еврейская общественность в Эрец-Исраэль не примирилась с несправедливостью, и через три месяца заключенные были выпущены на свободу.
После освобождения Жаботинский становится членом правления Всемирной сионистской организации, президентом которой был в то время Хаим Вейцман. Однако снова между Жаботинским и сионистским руководством выявляются разногласия. Расхождения углублялись по мере того, как английское правительство, вопреки своим обязательствам, урезывало права евреев на репатриацию и изъяло из территории, предназначенной по мандату Лиги Наций для еврейского национального очага, все Заиорданье, считавшееся до тех пор неотъемлемой частью Эрец-Исраэль. Жаботинский требовал твердой линии по отношению к Англии, а умеренное руководство опасалось последствий борьбы с империей.
В 1923 году Жаботинский вышел из состава Правления Сионистской организации и вознамерился замкнуться в своей частной жизни. Анализируя свою деятельность, он с грустью пришел к выводу, что либо он не пригоден для этой работы, либо само поколение еще неспособно принять его идеи. Он пытался, никого не обвиняя, оставить политическое поприще и искал источники средств к существованию. Казалось, найти их будет нетрудно, ведь он мог легко войти в русскую эмигрантскую прессу, но такая мысль даже не пришла ему в голову. К русским делам он продолжал оставаться совершенно равнодушным. В его статьях найдется не много строк, посвященных советской России. Советский режим был неприемлем для него ни в каком отношении, и «красный» опыт погасил в его душе последние слабые искры симпатии к социалистическому учению о равенстве. Он довольствовался сионистским идеалом и не испытывал потребности в «сопутствующих» идеалах. Напротив, он безоговорочно отвергал «широту еврейского сердца», которая выражалась в стремлении внести лепту также в «гуманизм» чужих народов. Он был убежден в том, что всякий взгляд, брошенный в сторону чужого мира, должен в конце концов привести к утечке энергии, которая необходима для осуществления идеи национального возрождения. Художественно этот тезис воплотился в образе одного из героев его повести «Пятеро» Марко. Вот символический эпизод. Однажды ночью в Петербурге, на исходе зимы юноша-еврей переходил по льду Неву и услышал душераздирающий женский вопль. Ему показалось, что женщина тонет и зовет на помощь. Марко сорвался с места и бежал изо всех сил, но подтаявший лед обломился, он провалился под воду и бесследно исчез. Впоследствии выяснилось, что кричала на берегу женщина, которую бил смертным боем ее благоверный, и они оба прогоняли любого, пытавшегося разнять их. «Бестолковый Божий дурак бежал не туда…»
Изображение Зеева Жаботинского на израильской купюре
В своем обращении к руководителю Бейтара в Эрец-Исраэль он писал: «Большей части молодежи в наше время недостаточно просто служить Сиону. Ей нужно еще что-то, какой-то дополнительный идеал, который оправдывает сионизм. А я ищу молодежь, в Храме которой будет одна вера, единственная, и той веры будет довольно с нее… Я ищу молодежь, цельную как природа, как Десять Заповедей. Она осознает все трудности, но верить будет уметь, и дерзать до конца-края горизонта. Да, именно Еврейское Государство. И страна наша – вся в пределах, способных вместить всех, кто еще придет. … Сионизм – это воплощение национальной гордости и самоуважения, несовместимых с тем, чтобы судьба евреев была менее важна, чем другие вопросы мирового значения. Для каждого, кто так чувствует, всякое «спасение мира» – позорная ложь, пока нет у евреев своей страны, как у других народов».
Ревизионизм и Бейтар, охватывая все более широкие массы, вызывали сопротивление в умеренных кругах сионистского руководства и вражду рабочего движения в Эрец-Исраэль. Требование Жаботинского, чтобы Сионистская организация официально объявила, что конечная цель сионизма – создание еврейского государства по обеим сторонам Иордана, было отвергнуто большинством голосов на двух сионистских конгрессах. Большинство опасалось, что резолюция усилит вражду арабов и поставит под угрозу заселение и развитие Эрец-Исраэль. Примат идеи государства над социальными идеалами резко оспаривали видные лидеры социалистических партий сионистской организации и рабочего движения в стране. Значение, которое Жаботинский придавал легионизму, то есть легальному восстановлению еврейского легиона, руководство ишува рассматривало как милитаризм. Оно предпочитало организацию полулегальной самообороны. Внутренняя борьба в сионизме и в ишуве обострялась.
Опасаясь междоусобной войны в ишуве, Жаботинский и Бен-Гурион пришли к соглашению о нормализации отношений между Гистадрутом (Федерация труда или «еврейский профсоюз») и ревизионистами, но оно было отклонено на плебисците, проведенном среди членов Гистадрута. После кровавых событий 1929 года в Иерусалиме и Хевроне, наряду с уже существовавшей Хаганой, была основана военная организация Эцел, командующим которой стал Жаботинский, хотя с 1928 года английское правительство запретило ему въезд в Палестину. Разногласия углубились во время арабских беспорядков 1936-1939 годов, в особенности по вопросу об ответных действиях на арабские террористические акты. В 1935 году Союз сионистов-ревизионистов вышел из Сионистской организации и основал Новую сионистскую организацию, президентом которой стал Жаботинский.
В 1936 году Жаботинский провозгласил программу эвакуации евреев Польши, и в целом агитировал за эвакуацию евреев из Европы в Эрец-Исраэль на государственной основе. Он руководствовался чувством, которое преследовало его в течение многих лет, что не сегодня-завтра разразится катастрофа. Еще в юности Жаботинскому явилось страшное видение Варфоломеевской ночи. Его призыв вызвал бурю негодования в среде еврейской общественности. Некоторые сионистские круги даже не удержались от обвинения Жаботинского в антисемитизме!..
Тем временем в мире начались события исторического значения. В сентябре 1939 года разразилась Вторая мировая война, и евреи Восточной Европы оказались в западне. Все мечты Жаботинского созвать «Сейм Сиона» (парламент помощи евреям), чтобы принять программу эвакуации и борьбы за путь в Сион, развеялись как дым. Казалось, мир его рухнул. И все же Жаботинский стремился увидеть луч света в воцарившейся тьме и собирался возобновить сотрудничество с Великобританией. Он пытался создать еврейскую армию в 100 тысяч человек, которая, сражаясь плечом к плечу с союзниками, приняла бы участие в разгроме нацистской Германии, в награду за что еврейский народ обрел бы суверенные права на Эрец-Исраэль.
Жаботинский начал свою последнюю кампанию в Соединенных Штатах. Однако тяжелая болезнь не позволила развернуть ее. Еще в 1935 году у него начались проблемы с сердцем. Быть может, последние месяцы его жизни в Нью-Йорке были самыми печальными за всю его жизнь. Он жил по большей части в одиночестве вдалеке от членов своей семьи. Его жена осталась в Лондоне, ибо гражданское пароходное сообщение между Англией и Америкой было почти прекращено, а сын Эри сидел в тюрьме в Акко, куда его бросили за деятельность по переброске нелегальных иммигрантов в Эрец-Исраэль. Средства его были скудными, он не располагал источниками для финансирования широкой пропагандистской кампании в Соединенных Штатах, где в этот период безраздельно царил дух изоляционизма и нежелания быть вовлеченными в войну в Европе.
Во время посещения им летнего лагеря Бейтара неподалеку от Нью-Йорка с ним случился сердечный удар и он скончался 4 августа 1940 года. В своем завещании Жаботинский распорядился перенести свои останки в независимое Еврейское государство лишь по постановлению его правительства. В том, что еврейское государство будет создано, у него не было сомнения.
Лишь в 1964 году его воля была выполнена, и прах его был захоронен в Иерусалиме, рядом с могилой основателя политического сионизма Т.Герцля. Было бы заблуждением увидеть в богатой событиями жизни Зеева Жаботинского трагедию. Исторический деятель, чьи идеи осуществились, и который оставил неизгладимый след в истории своего народа – не трагическая, а героическая личность. Да, она подчас вызывала споры, но даже самые непримиримые противники воздавали должное исключительным качествам Владимира Жаботинского, его идейности и его талантам. Один из идеологических противников Залман Шазар, лидер рабочего движения в Эрец-Исраэль и впоследствии третий президент Израиля, так оплакал его кончину: «Разбилась многострунная арфа». Наследие этого незаурядного человека заметно в еврейском мире и по сей день, и многие его идеи восторжествовали в Государстве Израиль. А это лучший ему памятник.
